Но в прихожей её перехватила Регина. Обворожительно улыбаясь /бывают же такие породистые фемины!/ сказала, что никуда её не отпустит, что скоро придет Володя /Высоцкий/ и другие интересные люди, что она, Регина, оказывается, знакома с Денисом /ещё когда муж Регины был жив/, какая-то там экзотическая поездка в горы на трёх ЗИМах с блеющим бараном для шашлыка и бочонком «Изабеллы». Регина весело рассказывала подробности этой поездки, а Иоанна устало гадала, что ей надо. Сниматься самой или составить протекцию-рекламу Дарёнову с его опальными картинами, или кому-то ещё. «Некоммуникабельная коммуналка» — сказал бы Денис. Никто никому не нужен, но всем друг от друга что-то нужно.

— Я передам от вас привет, — Иоанна безуспешно пыталась дотянуться до куртки. — Или позвоните ему сами, хорошо? У вас есть наш телефон?

Регина наизусть отчеканила номер и рассмеялась. Как прилежная школьница.

— Не думай ничего плохого. Мне только что Радик сказал, а я запомнила.

От этого неожиданного «ты», от исходящего от Регины серебристо-голубого сияния, от умопомрачительных её духов Яна совсем раскисла.

— Хочешь выпить? — предложила Регина, — На брудершафт?

— Домой хочу, — взмолилась Яна. — Есть хочу. И в койку.

— А хочешь пельменей? Весь день лепила.

Яна не была чревоугодницей, но домашние пельмени… Короче, она сдалась. Подумать только — если б не эти шарики из теста и мяса с луком / перец и соль по вкусу/, она бы так и уехала, навсегда связав с именем Игнатия Дарёнова лишь тягостный шок от его картин, которые хотелось поскорее забыть, как навязчивые кошмары.

Пельмени оказались отменными. Регина пообещала через несколько минут принести горячих, но Яна набросилась на холодные, прямо из супницы /их там осталось с десяток/. Чистой тарелки не было, вилки тоже, зато были уксус и сметана. Она ела прямо из супницы столовой ложкой, и ей было плевать, пусть смотрят, хотя никто не смотрел. Гости уже встали из-за стола, а кто не встал, тот спорил и пил, а кто встал, те тоже спорили, пили и курили у небольшого столика в глубине комнаты. В этих кругах всегда пили, курили и спорили, обычно было невозможно понять, о чём, потому что никто никого не слушал. А если вдруг начинали слушать, всё обычно кончалось мордобоем.

На диване в окружении жён и почитателей сидел сам Дарёнов. Вид у него был совершенно разбойничий. Лицо худое, смуглое, одну половину, подобно пиратской повязке, закрыла прядь спутанных волос. Глаз, незакрытый волосами, с нескрываемой ненавистью так и вонзался в гостей.

— Где-то я его уже видела, — подумалось Яне, но тут Регина принесла горячие пельмени, а когда тарелка опустела, и Яна снова глянула в сторону Дарёнова, на коленях у него уже сидела, опять не давая разглядеть лицо, странная, восточного вида дама. Цыганка — не цыганка, в невероятно узком чёрном платье, с массивными золотыми кольцами в ушах… Её низкий грудной голос звучал будто со дна колодца:

— Кудри твои, сокол, что ручьи в горах — пальцы холодят да в пропасть влекут… Глаза твои, сокол, что мёд в горах — и светлые, и тёмные… И сладкие, и горькие…

— Ганя, Володя приехал! — крикнула из передней Регина. Дарёнов пересадил цыганку-нецыганку на колени к итальянцу (тот шумно возликовал) и пошёл встречать Высоцкого.

— Видела, — снова подумалось Иоанне, — Очень давно.

Их глаза встретились. Дарёнов чуть замедлил шаг. Обернулся и неуверенно кивнул.

Происходило нечто непонятное. Стало вдруг очень важно установить, откуда она знает Дарёнова. Важнее всего на свете. И пока подпольный бард осматривал подпольную выставку, пока его потчевали пельменями, арбузом и ледяной водкой из запотевшей бутылки, пока бард пел, облепленный гостями, окутанный табачным дымом и винными парами, Иоанна, забившись в дальний угол комнаты с альбомом импрессионистов, ломала голову, оживляя в памяти разбойничье лицо Дарёнова. И не могла отделаться от наваждения, что и он смотрит в её сторону, решая ту же шараду.

Водка лилась рекой. Наверное, только они двое и были в этой компании трезвыми — Дарёнов, похоже, действительно блюл зарок, а Яна была за рулём. Давно бы ей пора домой, песни эти Володины она уже не раз слышала…

— Всё, встаю, — твердила она себе, продолжая сидеть. Между тем в комнате откуда-то появился огромный негр. Напоили и негра. Грянул магнитофон во все колонки, негр пустился в пляс, за ним и гости. Квартира ходила ходуном. На призывы Регины: — Не топайте, ребята, Васька опять милицию вызовет! — никто не реагировал.

Васькой был живущий внизу академик.

Дарёнов вообще куда-то девался, и Яна, так ничего и не вспомнив, приподнялась было с кресла. Но тут же опять села. Он шел к ней. Его лицо приближалось, выплывало из всеобщего гвалта и табачного дыма, становясь с каждым его шагом всё более знакомым и прекрасным. Он пришёл прямо со стулом. Поставил стул и сел напротив, глядя на неё в упор. Серьёзно, почти испуганно. Теперь при свете торшера можно было разглядеть каждую деталь — тени на худых скулах, мягкую линию подбородка и твёрдую — рта, с чуть выдвинутой вперёд верхней губой, будто обведённой карандашом. Сползающие на лоб пряди густых спутанных волос и такого же цвета глаза — золотисто-коричневые, будто освещённые откуда-то изнутри.

И светлые, и тёмные…

Ганя.

— Почему-то не могу вспомнить, — сказал он виновато, — Иоанна, очень редкое имя, у меня никогда не было знакомых, чтоб так звали… Вы не меняли имя?

Она покачала головой.

Расспрашивал о ней? Регину? Радика? Ломающийся голос его, как у подростка, высоко-звонкий на одних звуках, вдруг падал до застенчивой хрипотцы, и сердце её сладко отозвалось, будто на зов самого что ни на есть прекрасного и знакомого далека.

— Но мы ведь знали друг друга? Не молчите, пожалуйста.

Его лицо ещё приблизилось — оно совсем не было красивым — это-то Яна чётко понимала. И вместе с тем казалось ослепительно совершенным.

— Тоже… Не могу вспомнить, — наконец-то удалось ей выдавить. А он вдруг, словно отвечая на её мысль, сказал, что люди, которых мы когда-то очень близко знали, или похожие на них, кажутся спустя много лет красивыми — вы не замечали? — есть такая странная закономерность… — и прежде чем Яна успела смутиться, а потом сообразить, что это скорее всего комплимент в её адрес, Дарёнов положил ей на колени карандашный рисунок.

На обычном машинописном листке была несколькими линиями изображена в профиль девушка с причёской «конский хвост». Возможно, Иоанна и была когда-то такой, во всяком случае, «конский хвост» носила, да и кто не носил его в конце пятидесятых! Во всяком случае, сходство, безусловно, было.

— Это я? Откуда это у вас?

— Да вот сейчас вспоминал и набросал. Почему-то я вас помню в профиль, а здесь в волосах что-то голубое…

Люськино пластмассовое кольцо, стягивающее на затылке волосы, похожее на челюсти некой экзотической рыбы с частоколом острых зубов.

— Вспомнили?

— Да. То есть… Кольцо помню. А это что?

В углу рисунка скакала игрушечная лошадка со светлой гривой, в уздечке с бубенчиками. Яна вдруг поняла, что именно эта лошадка, вроде бы совсем с другого рисунка, и есть самое главное, ключ ко всему. Лошадка мгновенно ожила перед ней в красках, в мельчайших подробностях. В жизни есть мгновения, соединённые будто с самой пуповиной, и прикосновение к ним вызывает такое же обострённое ощущение — так вот, лошадка была соединена именно с пуповиной — лишь в этом была уверена Иоанна. Но больше ничего не могла вспомнить.

— Почему вы её нарисовали?

— Это я вас должен спросить, почему. Да вспомните же!

Они избегали прямо смотреть друг на друга. Всё происходящее было из области мистики, тайны, оба вдруг это разом осознали и испугались. Явилась потребность в реальности, и волна выбросила их из неведомого опять в прокуренную комнату, где снова звучала Володина гитара, где серебряной молнией промелькнула, ревниво скосив на них глаза, Регина, где внизу за окном громыхали грузовики, заглушаемые взрывами хохота. Они тоже сели поближе слушать Володю и смеялись, песни были действительно смешные. А потом стало твориться что-то уж совсем странное. Откуда ни возьмись, на коленях у Дарёнова опять появилась цыганка-нецыганка, она извивалась, что-то приговаривая ему на ухо, узкое чёрное платье шуршало жалобно, скрипело, трещало…