Это случилось в одну из тех ночей, когда молодой снег, словно дождавшийся наконец своего часа, сыпался без конца, покрывая все окрестности белой мглой. В редакции уже кончили работу. Мы с Васькой Соколом только было успели вынести из типографского грузовика свежий тираж газеты, как начался обстрел. Артиллерийский снаряд лёг в двух шагах от машины. Мы бросились на землю, а когда подняли головы, то увидели, что от нашей походной типографии осталась лишь куча железного лома; по ровному и большому крестьянскому двору ещё катилось колесо и наконец упало в воронку, только что вырытую снарядом.

Утром наш капитан вернулся из политотдела и сообщил, что меня командируют в Москву для получения походной типографии. Через час я прощался с товарищами. Тимофеич вышел провожать меня. Шли молча. Перед самым расставанием он напомнил:

– В Москве надо будет зайти к Алику!.. Смотри не забудь!

Я уже и сам думал об этом. Мне предстояла встреча с Аликом – в этом я не сомневался, – но что я мог сказать его матери?.. В вагоне мне удалось забраться на третью полку. Прижатый к самому потолку, под которым скопились густые облака махорочного дыма вперемешку с крепкими парами солдатского пота, я почти четверо суток лежал на полке и думал о том, что я скажу матери Алика. После долгих раздумий я всё же пришел к решению: надо сказать всю правду, не скрывать ничего. Это будет лучшим объяснением и оправданием нашего поступка.

И снова я спрашивал себя: что заставило нас, бывалых солдат, не раз стоявших лицом к лицу со смертью, что заставило нас задержать извещение медсанбата? Почему мы вместо похоронной отправили случайно оставшееся письмо? Зачем обманули женщину и ребенка, которые, верно, с тревогой прислушиваются к каждому шороху, к каждому стуку в дверь, ожидая весточки от самого дорогого для них человека?

Тут же возникал и другой вопрос: как поступил бы лейтенант, если б это случилось с одним из нас…

Четверо суток тянулись без конца. Из вагона я вышел с позеленевшим лицом. В тот же вечер отправился разыскивать Лемпертов; в первую очередь лучше всего решить самую сложную задачу.

Во дворе небольшого домика женщина снимала с верёвок хрупкое, перемёрзшее бельё. Она сразу догадалась, откуда я, и радостно воскликнула:

– Вы от Бориса? Пожалуйста, заходите!

Она быстро отнесла куда-то бельё и вбежала вслед за мной в комнату, раскрасневшаяся, радостно взволнованная:

– Садитесь же! Прошу вас! Я слушаю…

Со стены смотрел на нас лейтенант. Его большая голова чуть склонилась набок, в глазах затаилась лукавая улыбка. Казалось, он собрался послушать, как я выйду из этого трудного положения и что скажет его подруга, узнав о нашем поступке. А мы сидели друг против друга молча и тоже чего-то ждали.

– Где же Алик? – спросил я неожиданно громко. Очень уж хотелось оттянуть разговор о лейтенанте!

Мой вопрос смутил женщину; она как-то странно покраснела – большими, неровными пятнами. А я, ничего не понимая, продолжал:

– Парнишке уже два года исполнилось. Мы ведь все о нём знаем…

Тогда женщина, только что устало опустившаяся на стул, вдруг поднялась.

– Алика нет, – сказала она тихо.

– Ничего, я подожду, – ответил я.

Она устремила на меня невидящий взгляд и понурила голову. После короткого молчания повторила тихо, но решительно:

– Алика нет! Вы понимаете?..

– Что-нибудь случилось с ребёнком? – переполошился я.

Она стояла неподвижная, строгая. Наконец сказала в третий раз:

– Его нет! Его никогда не было! Понимаете?

– Кого не было? – развёл я руками, потому что действительно не понял, о чём говорила женщина.

– Я же говорю вам!.. – Во влажных глазах её застыло выражение страха и мольбы. Так смотрят дети, совершившие проступок и ожидающие наказания.

– Я же говорю вам… – повторила она тихо и почему-то оглянулась. – Я же говорю: не было Алика! Вы понимаете? Никогда не было! Никогда!

И, повернувшись лицом к стене, горько разрыдалась.

Потом она сидела против меня и почти шепотом рассказывала:

– Во время эвакуации я родила мертвого ребенка… Борис тогда был уже на фронте. В чужом городе у меня никого не было. Не с кем было посоветоваться, некому рассказать…

Она говорила тихо, не глядя на меня, глаза её всё время были закрыты.

– Он так ждал ребенка! Если бы вы знали! Всё мечтал о сыне… Мы вместе мечтали. За несколько месяцев до родов у нас уже было решено, что, если родится сын, мы назовем его Александром… Александр – это так красиво! Алик! Как же я могла написать на фронт, что Алика нет? Я знаю Бориса!.. Вы понимаете?..

Со стены смотрел на нас Борис. Его большая голова была чуть склонена набок, и умная, немного лукавая улыбка озаряла его лицо. Казалось, он вместе с женой спрашивал: «Вы понимаете?..»

Семён Дайн был спокойный, на редкость неразговорчивый человек. В роте его голос слышали разве только во время переклички да ещё возле кухни, при раздаче пищи.

К слову сказать, возле кухни Семён всегда появлялся одним из первых. Видно, не терпелось ему.

Котелок у него всегда блестел, как новенький. Даже удивительно, когда он успевал так усердно чистить эту видавшую виды солдатскую посудину? В походе да во время боев у солдата не так уж много свободного времени.

Взяв из рук Дайна котелок, повар до краёв наполнял его супом и всегда добавлял лишний кусок мяса. Когда Семён уходил, повар объяснял солдатам:

– За три года службы ротным поваром навидался я немало людей. Знаю, кому довольно полкотелка, а кому и полного мало!

Меж тем Семён усаживался в стороне от дороги, доставал из-за голенища ложку, долго и старательно вытирал её полой шинели, затем осторожно ставил между колен горячий котелок и приступал к еде. Ел он не спеша, не отвлекаясь, терпеливо и добросовестно пережевывая, бережно поднося ко рту каждую ложку.

Случилось однажды, что во время обеда проезжавшая мимо трехтонка угодила задними колёсами в яму и застряла там. Сколько шофёр ни подавал газу, колёса только беспомощно крутились, машина же не двигалась с места. Наконец шофёр выскочил из кабины и разразился бурной тирадой, поминая недобрым словом и гитлеровцев, и разбитую дорогу, и осеннюю непогоду. Но машина как стояла, так и продолжала стоять на месте. Те солдаты, что уже успели пообедать, бросились к грузовику с благородным намерением помочь шофёру советом, а если потребуется, то и подставить плечо. Но и это не помогло: машина хоть и подавалась, но потом снова скатывалась в яму; колёса продолжали буксовать.

Тем временем Семён Дайн сидел неподалеку от дороги на поваленном дереве – земля была сырая – и, по своему обыкновению, осторожно подносил ко рту полные ложки горячего варева, медленно и сосредоточенно пережевывая попадавшиеся в супе куски мяса. От еды щёки его зарумянились. Он ел и в то же время смотрел, как бешено крутились в своём тщетном усилии колёса, смотрел – и неодобрительно покачивал головой. Наконец шофёр плюнул, вынул кисет и, присев на ступеньку кабины, с самым беспечным видом занялся самокруткой. Как видно, он уже примирился с мыслью, что машина застряла здесь надолго.

Но вот Семён кончил свой обед, вытер ложку, сунул её за голенище, убрал котелок и направился к машине. Увидев нового помощника, оценив его могучую спину и ручищи, шофёр торопливо швырнул в грязь недокуренную самокрутку, юркнул в кабину и принялся изо всех сил жать на педали. Семён налёг своим могучим плечом на заднюю стенку трехтонки – и машина тут же выскочила из ямы, словно кто-то подбросил её кверху. Мотор ревел, гудел и стучал, над дорогой поднялось густое облако чёрного дыма. Когда же оно рассеялось, машины уже и след простыл.

Богатырская сила Семёна Дайна вызывала у солдат большое уважение. В нашей роте было немало силачей, к которым относились с почтением. «Уйди от греха!» – говорили подчас новичку, по незнанию задевшему кого-нибудь из этих молодцов.