— О то люблю! Мы с вами пообедаем, после обеда в театр, из театра в клуб поедем, а в клубе пульку преферанса сыграем и поужинаем. Я тут только немного распоряжусь и сейчас с вами.

Личинский стал распоряжаться в своем магазине.

Патмосов, делая вид, что интересуется его торговлей, между тем наблюдал за всеми.

Кончив дела, Личинский сосчитал и уложил деньги в толстый бумажник, застегнул пиджак, оделся и взял Патмосова под руку.

— Я, пан, сначала босиком бегал, газеты продавал, а потом понемногу-понемногу расторговался и вот теперь целый магазин имею и живу слава Богу. Только жениться не хочу. А ну ее ко псам, женку эту! Попадется такая же, как Стефания, так она тебе жизнь заест, как ржа — железо. А тут я — вольный казак.

Они вошли в ресторан, и Станислав Казимирович стал распоряжаться.

На другой день Личинский до вечера прождал своего покупателя, а потом пошел в гостиницу и с удивлением узнал, что купец Овсюхин уехал.

— О то лайдак! — выругался Личинский. — И на кой бес он меня морочил!..

А Патмосов уже ехал в Лодзь.

Генрих Брониславович Плинтус был красивый мужчина, лет сорока. Его бритое лицо с большими глазами выражало самодовольство. Золотое пенсне сидело на большом, горбатом носу, сочные губы всегда улыбались, открывая белые крепкие зубы. Он был всегда весел, оживлен, разговорчив, и женщины невольно тянулись к нему. Его жена, Стефания Фадеевна, несмотря на то что была замужем уже пятнадцать лет, была влюблена в своего мужа.

Худощавая, как палка, с острыми плечами, таким же носом и тонкими губами, она следила за ним повсюду ревнивым взглядом, и бедный Генрих Брониславович тотчас же смущенно смолкал, едва она вставляла какое-нибудь язвительное замечание. Он панически боялся жены, и в сущности на свете было два Генриха Брониславовича: один — дома, подле Стефании со своими детьми, другой — на свободе, в обществе своих приятелей. Плинтус имел в Лодзи большой универсальный магазин, представлявший скорее складочное место, нежели магазин. Главная торговля у него велась оптом с другими магазинами и по объявлениям, которые он печатал во всех газетах. Покупал он по случаю сукно, и тотчас появлялось объявление, что за баснословно дешевую цену можно иметь отрезок великолепного трико для пиджачного костюма. Доводилось ему в таможне купить партию конфискованных или невостребованных часов — и объявление гласило о часах, которые лучше золотых, а ценою всего два рубля штука. Со всех концов России к нему поступали заказы, и он не успевал распродать партию товара, как требовались уже новые закупки. Плинтус был ловкий и оборотистый торговец, и дело у него всегда кипело. С самого раннего утра он уже находился в магазине. Его жена Стефания сидела за конторкой, вела счета, выписывала накладные и ходила сама на почту за получением наложенного платежа. Плинтус приобретал товар и торговался с покупателями, а трое шустрых мальчишек метались по магазину, исполняя его приказания; за кассой сидела девушка, и все эти люди составляли энергичную торговую семью и оплетали паутиной доверчивого обывателя.

Было уже два часа дня, когда к ним в магазин вошел Патмосов.

— Могу я видеть Генриха Брониславовича Плинтуса?

— Я к вашим услугам, — Плинтус приподнялся со стула у конторки. — Чем могу служить?

— Мне нужно бы повидать Берту Эдуардовну Шварцман, — сказал Патмосов. — Она у вас служит, кажется, в качестве кассирши?

Словно бомба разорвалась в магазине. Генрих Брониславович отшатнулся и поднял руки, Стефания Казимировна вышла из-за конторки.

— Не могу ничем помочь вам, — ответил Плинтус. — Она была у меня и служила очень исправно, но уже месяца три, как она уехала.

— Вам для чего знать про эту девицу? — резко спросила Стефания.

— Я ее родственник, и мне очень хотелось бы ее найти.

— Родственник? Ха-ха! Не поздравляю вас с такой родственницей! — засмеялась Стефания. — Мы о ней сейчас ничего не знаем; пока она служила у нас, вела себя легкомысленно и потом ушла от нас, не сказав даже "спасибо".

— Она ушла прямо отсюда? — спросил Борис Романович.

— Уехала с ней, — ответил Плинтус, указывая на жену.

— Я тут ни при чем, — отрезала Стефания. — Мне по делам надо было ехать, а она отправилась а, мной, чтобы помогать в торговле, и по дороге оставила меня.

— А в каком городе, мадам?

— В Петербурге оставила. Мы теперь о ней ничего не знаем, и очень жалко, что вы к нам обратились. Мы — не справочная контора, — и Стефания, поджав губы, ушла за конторку и погрузилась в свое писание.

Плинтус смущенно поправил на носу пенсне, закурил папиросу и вполголоса сказал:

— Пропала… Я… мы ею очень дорожили. Прекрасная была служащая и ушла, оставила…

В его голосе почувствовалась грусть.

— Мы ее нисколько не жалеем, — отозвалась Стефания из-за конторки.

— Так вы о ней никаких сведений больше дать не можете? — спросил Патмосов.

— Затрудняюсь. Служила — пропала… месяца три назад. Вот все, что могу сказать. Да, в начале… в конце ноября они уехали, а после жена вернулась уже без Берты. Верно, Стефа?

— Я чисел не помню, и меня это совершенно не интересовало. Лучше всего ее искать в Петербурге. Вероятно, она в каком-нибудь кафешантане поет.

Стефания обмакнула перо в чернила и стала с такой яростью писать, что перо заскрипело, брызнуло и сделало огромную кляксу. Стефания с яростью придавила ее пресс-папье, как будто давила под ним отсутствующую Берту Шварцман.

— Не буду вас больше беспокоить, — Патмосов приподнял шляпу, но приостановился. — Если потребуются от вас какие-нибудь сведения, вы не откажетесь дать их?

— О, с полным удовольствием! — воскликнул Плинтус.

Уже у себя в гостинице, в общем зале ресторана во время обеда, сыщик подозвал управляющего:

— Я — приезжий, мне скучно. Может быть, вы присядете к столу?

— Пожалуйста! — воскликнул тот.

— Бутылочку лафита?

— Можно.

Патмосов заказал вино и, чокаясь с управляющим, заметил:

— Хороший, большой у вас город.

— О да! — ответил тот. — Необыкновенно богатый. Скоро будет вторая Варшава.

— Есть и почтенные люди… вот, например, этот Плинтус, — сказал Патмосов.

— Плинтус? Да! — согласился управляющий и при этом ухмыльнулся. — Веселый мужчина, жить умеет. Совсем был бы хоть куда, если бы не жена…

— Жена? А чем ему мешает жена?

— Я вам скажу, — управляющий наклонился поближе к собеседнику, — она всем была бы хороша: деловая, хозяйственная и торгует отлично, но… ревнива! Господи Боже мой! Так ревнива, что вы себе и представить не можете. Иногда Генрих Брониславович сидит здесь у нас и разговаривает со мной и еще с каким-нибудь приятелем, и вдруг приходит его жена. Если он сидит только с нами, тогда ничего, но если, спаси Бог, с нами сидит еще какая-нибудь дама, ну, скажем, моя жена или сестра моего приятеля, ну, скажем, просто кто-нибудь, — что тогда делается с госпожой Плинтус! Она загорается как бенгальский огонь, из ее глаз, можно сказать, искры сыплются. Бросается к Генриху Брониславовичу, трясет его за рукав и кричит на весь зал: "Иди домой, бесстыдник! У тебя дети, а ты здесь сидишь чуть не до поздней ночи". И он делается маленьким, опускает свою голову и идет домой. Он боится жены, как огня.

— Говорят, любит ухаживать… за своими кассиршами, ха-ха-ха!

Управляющий тоже засмеялся.

— Отчего человеку не доставить себе удовольствия? Вот у него была кассирша Шварцман. Ах, какая красивая женщина, если бы вы ее видели! А что вышло? Ее госпожа Плинтус поедом ела, и она наконец убежала. Уехала вместе с госпожой Плинтус, а потом Плинтус одна вернулась. Шварцман по дороге взяла вещи — и была такова.

— Что же, тосковал сам Плинтус?

— Тосковал! Два месяца места не находил, посылал справки, искал кассиршу. Нет, пропала! Да оно и понятно: девушка хорошая, замуж выйти за него не могла, влюбиться, может, и влюбилась, а тут эта госпожа Плинтус ее каждый день мучает, до слез доводит. Какая тут жизнь? И убежала, — управляющий покачал головой. — Нет, не дай Бог иметь такую жену! Я вам скажу, что Генрих Брониславович был бы в сто раз лучше и в десять раз богаче, если бы не его жена. Я даже не знаю, как он смеяться может. Другой бы только плакал, а этот — нет: и веселый, и балагур, и всегда у него такая замашка, что, как женщину увидит, сейчас за ней приударяет.