— А где она? — замирая, спросил Прохоров.

— Здесь! — и Патмосов указал на стену.

Сергей Филиппович вскочил, потом бессильно опустился в кресло. Голова у него закружилась: она здесь! Жертва наглого обманщика.

— Только вы уж сохраните спокойствие! — сказал Патмосов, словно угадывая его мысли. — Она спит. Сегодня я видел тяжелую картину. Он усыплял ее. В этом я мало понимаю, но догадался. И потом она отдала ему какие-то футляры.

— Значит, он постепенно отбирает ее вещи и ходит в ломбард закладывать их?

— Вот именно. По всем вероятиям, деньги он уже забрал. Что он будет делать завтра, хорошо не знаю, но кажется мне, что что-то решительное. Здесь мы его и зацапаем. — Борис Романович потер руки. — Ну, Семен, ты — кухонный мужик, иди к себе на кухню, а ты, Константин Иванович, беги домой. Вот твоя мзда, — Патмосов подал ему десять рублей, — и чтобы завтра утром, часов в восемь, ты уже был тут. Понял? Ну, и отлично! А мы с Сергеем Филипповичем расположимся на ночевку.

— Вы ложитесь на постель, — обратился Патмосов к Сергею Филипповичу, когда все ушли, — а я здесь, на диване.

— Зачем? Нет, уж вы, Борис Романович, ложитесь, как всегда, а я могу и не ложиться.

— Что нам с вами спорить? Говорю, ложитесь, и все.

— Нет, у меня не сон на уме, — сказал Прохоров, опуская голову.

— Да. Завтра решится важный вопрос — она или не она. Если не она, то это — уже третья жертва этого негодяя: Коровина — раз, Дьякова — два и эта — третья…

— Ужасно! Как такой мерзавец может жить?

— Ну, как говорит пословица: "Как веревку ни вить, а концу быть". Вот и пришел конец! Быть бычку на веревочке. Вот и попался! Ну, извините меня!.. Беру свою дорожную подушку и ложусь. — Патмосов бросил на диван подушку, снял сюртук и жилетку и прикрылся пледом. — Ложитесь и вы, — нетерпеливо сказал он Прохорову.

Сергей Филиппович ушел за занавеску. Патмосов загасил огонь и вскоре заснул, оглашая комнату храпом. Но Прохоров спать не мог. Мысли вихрем проносились в его голове; кровь приливала к вискам, когда он думал, что, быть может, завтра не увидит Дьяковой, что она уже погибла, и ему, как Семечкину, остается только месть. Не менее ужасно, если, будучи во власти Чемизова, она навсегда потеряла здоровье. У Сергея Филипповича разгоралась ненависть к Чемизову, потом злоба сменялась жалостью и нежной любовью к Дьяковой, а при мысли, что, может быть, она здесь, за стеною, сердце его замирало в тоске, и он нетерпеливо ждал дня. А рассвет все не наступал, и ночные часы тянулись томительно долго. Наконец Прохоров заснул, но тревожны были его сновидения, и он метался и стонал.

— Ну, дорогой, пора вставать и чай пить! — услышал он сквозь сон голос и открыл глаза. — Вставайте, вставайте, — говорил Патмосов, стоя подле его кровати, — напьемся чаю и станем на страже. Уже девять часов.

Прохорову казалось, что он спал всего несколько минут. Он быстро поднялся, освежил лицо холодной водою и сел к столу, на котором уже кипел самовар. Алехин сидел за столом, шумно потягивая с блюдца чай в ожидании приказаний Патмосова. Прохоров поздоровался и присоединился к чаепитию.

В дверь раздались три условных стука.

— Пришел! — шепотом сказал Патмосов, поднимая палец. — Теперь внимание! Пожалуйста, дорогой, — обратился он к Сергею Филипповичу, — воздержитесь от всяких возгласов. Вот дырка. Взгляните и, если увидите женщину, скажите, Дьякова это или нет. Сапоги лучше снять.

Прохоров снял сапоги, подошел к стене и жадно приник глазом к просверленному отверстию. В ту же минуту он обернулся к Патмосову с взволнованным лицом и трижды кивнул ему головою.

— Отлично, — шепотом сказал Борис Романович и подошел к другому отверстию. — Теперь внимание!

И они оба замерли, в то время как Алехин в ожидании налил шестой стакан чая.

Дьякова сидела в кресле у письменного стола, одетая в изящный байковый капот со шнурами. В ней нельзя было узнать прежнюю молодую красавицу; она с немой покорностью смотрела пред собою; ни одно движение не выдавало ее волнения или чувств. Раздался стук в дверь. Она подошла, повернула в двери ключ, и Прохоров невольно содрогнулся, увидев вошедшего Чемизова в форме инженера.

— Ты только что встала? — спросил последний Елену Семеновну.

— Да.

— Чай пила? Нет? Ну, так распорядись чаем!

Негодяй разделся. Дьякова позвонила прислуге и, когда вошла Таня, сказала равнодушным голосом:

— Приготовьте чай и сходите за булками.

— Как ты провела ночь? — спросил Чемизов, целуя руки молодой женщины.

Слабая улыбка мелькнула на ее губах.

— Я спала крепко и хорошо, — ответила она. — Ты сегодня проведешь со мною весь день?

— Весь день, моя дорогая. А завтра мы уедем с тобою в Крым.

Лицо Дьяковой немного оживилось.

— Я не знаю отчего, — сказала она, вяло проводя по лицу бледною рукою, — но чувствую себя все время совершенно утомленной и обессиленной. Мне даже начинают казаться забавные вещи. Вдруг горничная называет меня Вассой Алексеевной. Я поправила ее три раза и сказала: "Зови меня Елена Семеновна", — а она опять: "Васса Алексеевна".

— Она глупая, — сказал Чемизов. — Вероятно, эта Васса жила здесь долго, и она привыкла.

Таня принесла чай, булки, масло и сахар и вышла.

Чемизов придвинулся к Дьяковой, взял ее руки и устремил на нее взгляд. Прохорову стало страшно. Он смотрел в щелку, сжимая кулаки. Чемизов вдруг резко сказал: "Спи!" Голова Дьяковой откинулась к спинке кресла, и руки повисли вдоль тела. Чемизов подержал их, потом выпустил и стал говорить тихим, внятным голосом:

— Ты все еще не хочешь подчиниться моим приказаниям. Ты меня слышишь?

— Слышу, — произнесла Дьякова.

— Запомни же: ты — не Дьякова, ты — не Елена Семеновна, ты — Томилина, вдова статского советника, Васса Алексеевна. Запомнила? Так, повтори!

— Я — Томилина, Васса Алексеевна, вдова статского советника.

— Так! Теперь слушай! Когда ты проснешься, то должна подписать мне обещанную дарственную на имение, но когда будешь подписывать, то опять станешь Дьяковой. Что ты должна сделать?

— Я должна подписать тебе дарственную на свое имение Отрадное и снова быть Дьяковой.

— Мы после поедем с тобою к нотариусу, и там ты скрепишь свою подпись.

— Да.

Чемизов снова взял руки молодой женщины, похлопал по ним, дунул в ее лицо и сказал:

— Проснись!

Елена Семеновна тяжело вздохнула, раскрыла глаза и вяло оглянулась.

Чемизов уже сидел в небрежной позе, куря папиросу, и как ни в чем не бывало произнес:

— Что же, моя милая, давай пить чай, а потом я поеду.

— Ах, я о чем-то задумалась, — сказала Дьякова, проводя рукою по лицу. — Прости, милый, про чай я совсем забыла.

Она поднялась и медленно пошла к столу.

Прохоров перевел дыхание и вытер платком покрывшийся потом лоб. Патмосов строго погрозил ему пальцем. Сергей Филиппович снова приник к отверстию и, не видя Дьяковой, услышал ее слабый голос:

— Ты привез с собою бумагу?

— Да, это — твоя прихоть: дарственная запись… Привез… А что? — беспечно сказал Чемизов.

— Я хочу подписать ее. Ты повезешь ее к нотариусу, а потом мы поедем вместе и закрепим ее.

— Надо ли это, милая? Я люблю тебя и без этих подарков.

— Нет, нет! Если ты любишь меня, то должен принять. Мне хочется быть бедной, бедной… нищей и принадлежать только одному тебе.

— Забавная! Ну, хорошо; вот бумага. Иди, подпиши.

Прохоров увидел следующее: Чемизов подошел к столу и, не скрывая торжествующей улыбки, положил развернутую бумагу, обмакнул перо в чернильницу и протянул его Дьяковой. Та подошла расслабленной походкой, опустилась в кресло и взяла перо. Чемизов наклонился и положил руку на ее обнаженную шею.

— Здесь? — спросила Дьякова, указывая на бумагу.

— Здесь, — ответил Чемизов. — Пиши: "Вдова купца первой гильдии, Елена Семеновна Дьякова". Все.