– Тебе в гостиную принести, когда вскипит? – обратилась ко мне Люда.

Я удивленно посмотрела на нее.

– А ты что, не будешь? – спросила я. – Я думала, мы вместе попьем. Или ты собиралась что-то сделать по дому?

Люда молчала, словно прикидывая, отвечать мне или нет. Я тем временем снова открыла рот:

– Людочка, что-нибудь не так? Ты прости, я вашего уклада не знаю. Я же тут в первый раз и, наверное, в последний. Мы с Марисом и дядей Сашей свалились на вашу голову, я понимаю, что некстати. Не обращай на меня никакого внимания! Занимайся своими делами. Хочешь – ляг, я тебя разбужу через часик. Раньше-то мужики в любом случае не вернутся. А, ляг ненадолго? Пошли в мою комнату. У меня поспишь, услышим, как они приближаются, и встанешь. А я почитаю, их дождусь. Я привыкла под утро ложиться.

Я изображала саму заботу, с беспокойством смотрела Люде в глаза, пытаясь добиться хоть какого-то ответа. Вадим велел за мной следить, чтобы не пошла куда не следует? Вадим чем-то держит Людмилу, и она его боится?

Внезапно кухарка разрыдалась горючими слезами. Я тут же кинулась к ней, обняла и принялась утешать как могла. Мне стало ее искренне жаль – хоть я пока не знала, почему ее нужно жалеть, но здесь явно что-то было не так. Так не плачут, если все идет нормально, и человек в общем и целом своей жизнью доволен.

– Пойдем на кухню, – еще раз позвала я. – Посидим, почаевничаем, поболтаем. Пойдем, Людочка.

– Господи, – причитала Людмила, – ты – первая, кто со мной как с человеком заговорил! Я для всех – только прислуга. Подай, принеси. А ты… ты правда со мной за один стол сядешь?

«Ну ничего себе», – подумала я. Как мало человеку надо для счастья. Я ведь ничего такого и не сказала. Предложила, по-моему, элементарные вещи. Вместе попить чайку или дать ей поспать, а потом разбудить, когда надо будет.

Обнимая за плечи, я отвела Людмилу на кухню и усадила за стол, за которым, определенно, ела прислуга, потом включила электрочайник, спросила, где чашки. Людмила кивнула на один из многочисленных шкафов. Сама она тем временем утирала слезы, пытаясь успокоиться, что у нее не очень получалось.

Я накрыла на стол, поставив французское печенье и банку клюквенного варенья (явно Людмилиного производства). Сама кухарка тем временем встала, отошла к шкафчику, расположенному в углу той стены, у которой стояла огромная электроплита, открыла его, вытащила снизу банку с мукой, пошарила рукой и извлекла початую бутылку «Абсолюта».

– Будешь? – спросила она меня.

Я кивнула: надо было устанавливать более тесный контакт, а как его лучше всего установить, если не за бутылкой чего-нибудь крепкого? Про виски со сливками я пока решила помолчать.

– Ты не волнуйся: это настоящий, а не тот, что хозяин по подвалам разливает, – тем временем сообщала мне Людмила. – Ну, для себя-то, естественно, только хороший держит.

Интересная информация, отметила я про себя. Значит, Марис с дядей Сашей правильно все говорили про подпольные цеха. Один – официальный на металлопрокатном заводе и несколько подпольных, где разливают всякую бурду.

– Я была на заводе Вахтанга Георгиевича, – сказала я, чтобы еще больше расположить Людмилу к себе. Ведь если не предоставишь человеку никакой информации, ничего и не получишь взамен. – Вернее, я была не у Вахтанга, а у другого человека… Но как раз тогда стрельба и началась.

– Какая стрельба? – Людмила смотрела на меня широко открытыми глазами.

– Ты что, не в курсе? – Тут уже я сама сделала большие глаза.

Людмила хлопнулась на стул, поставила с грохотом «Абсолют» и уставилась на меня.

– А что случилось-то? – тихо спросила она, помолчала несколько секунд и добавила: – Мне вообще ничего не говорят. Держат тут, в этой золотой клетке. Вот. Никуда не выпускают и ничего не говорят.

«М-да, интересное кино получается», – подумала я.

– Давай-ка выпьем, – предложила я. – Тогда легче будет говорить.

– Ой, стаканы-то! – спохватилась Людмила, вскочила, достала из шкафа два граненых и поставила их на стол. – Ты из таких можешь пить? – обратилась она ко мне. – Я вот из таких предпочитаю, а не из хрустальных рюмочек-стопочек. Тьфу, интеллигенция!

– Я из любых могу, – сказала я. – Я, Люда, университетов не кончала и в люди выбилась только благодаря своей внешности. Живу за счет особей мужского пола – самцов, одним словом. Чтоб их всех инопланетяне кастрировали!

Людмила восприняла мою идею с огромным энтузиазмом и разлила «Абсолют» по граненым стаканам. Никакой запивки не предлагалось.

– А огурцы у тебя есть? – спросила я, глядя на печенье и варенье, которыми мне совсем не хотелось закусывать. – И хлебца черного бы, а?

Соленые огурцы, конечно, нашлись, черного ржаного хлеба не было – эти «интеллигенты» (имелись в виду Вадим, Леня и Валентина) почему-то предпочитали белый, и Вадим закупал только его.

– По магазинам Вадим ездит? – удивилась я.

– Меня отсюда не выпускают, я же говорю, – угрюмо промолвила кухарка. – Я ему список продуктов пишу, он и закупает все. Да в любом случае я машину водить не умею, а отсюда иначе, как на тачке, никуда не доберешься. Ладно, поехали!

Мы чокнулись гранеными стаканами, я сделала пару глотков и взялась за огурчик. Люда выхлебала все, что было налито, резко выдохнула воздух, понюхала согнутый указательный палец, откусила «попку» у одного огурца.

– Ой, у меня же маринованный чеснок есть! – вспомнила она. – Хорошо под водочку.

– Давай, – кивнула я, понимая, что чаепитие на сегодня накрылось: будет только водкопитие.

Людмила поставила на стол банку с маринованным чесноком, за которым последовала еще и маринованная морковь.

Кухарка практически сразу же раскраснелась, подобрела, живительная влага быстро растекалась у нее по телу, улучшая настроение. Да тут еще и собеседница заинтересованная и сочувствующая под боком оказалась… Я превратилась в одно большое ухо.

– Так что же, тебя взаперти здесь держат? – осторожно спросила я, добавляя «Абсолют» в наши стаканы. – Что за тюрьма такая?

Людмила грязно выругалась.

– Это не тюрьма, – подняла она на меня глаза. – Ты в настоящей не была, поэтому и говоришь так. – Людмила опять разрыдалась.

Я вскочила, обняла ее, принялась утешать. Она дала волю слезам, потом сказала:

– Эх, Наташа… Мне и поплакаться-то некому. А с тобой почему-то легко говорить. Может, потому что видимся в первый и последний раз?

Я тем временем судорожно размышляла: Людмила сидела? Тогда почему Вахтанг взял ее к себе на работу? Не знает об этом? Или знает, а поэтому не выпускают ее из дома? Держат рабыней и относятся как к скотине… Так что же, и Вахтанг Георгиевич – нехороший человек?

Люда помолчала несколько секунд и заговорила, пересказывая свою грустную биографию:

– Дура я была. Мужика выгораживала. Вот. Он говорил: вытащит, если на себя убийство возьму. Он убил, гнида. А меня уговорил его выгородить… сука! Ну, что у меня вроде как самооборона… Этот, мол, Васька, ко мне полез пьяный, не понимал по-хорошему, ну я его ножиком и пырнула. Вот. А это у них своя разборка была. Из-за бабок, ясное дело. Ну, денег, в смысле. Вот. Говорил, гнида: самооборона, честь свою защищала… Ну да я еще беременная была. От Гришеньки, чтоб его инопланетяне кастрировали, как ты говоришь! Давай выпьем за это!

Речь у Людмилы была несвязная, она явно не привыкла четко выражать свои мысли, но суть мне стала ясна.

Мы снова приняли: я – два глоточка, потому что пила не виски со сливками, Людмила – полстакана, утерлась рукавом, на этот раз откусила большой кусок огурца и продолжала:

– Ну, я подумала: быстро меня выпустят, ну, там задержат на пару дней – и домой отправят. Вот. Тем более Гриша так все толково объяснял. Самооборона, беременная, ну и так далее. Адвоката самого лучшего обещал. Ну, я и решила его выгородить… Любила я его. Ему-то знаешь сколько могли дать? Ну, я тогда и мысли такой допустить не могла… Вот.

Как только Людмила очутилась в ИВС, взяв вину на себя, милый друг Гришенька от нее тут же отказался. Свидетели какие-то показания давали про ее совместные дела с Василием, а она сидела, раскрыв рот, когда их слушала, ничего не понимая. Но она молчала, все верила, что любимый Гришенька ее вытащит. Но он, сволочь, не то что ее вытаскивать не собирался, он свалил на нее все совершенные им преступления.