— Ну-у, Венчик, — капризно морщила рот Танчура. — С душой поцелуй… Пошали со мной.

— Тань, подожди, идет кто-то. — Ссадил жену с колен, встал.

— Нет там никого. Все по своей сучке ненаглядной тоскуешь, — порохом вспыхнула Танчура. — По мне бы не стал так убиваться. Думаешь, я ничего не вижу? От тюрьмы на мне женился. Теперь морду воротишь! Не по Ласке, по этой стерве своей тоскуешь.

— Ну все, договорилась. — Венька остановился у порога. — Опять маман твоя сюда шляется. Ноги ее чтоб тут не было!

— Щас! Слушаюсь! — Танчура вскочила, завихлялась сытым жарким телом. — Ходила и будет ходить. Она мне мать родная!.. Стерва эта тебя бросила!..

— На зону чуть-чуть меня не засобачила твоя мать.

Венька оделся, хлопнул дверью. Танчура кричала в след злое. Во дворе постоял на ветерке. Через забор виднелись далекие холмы. Иссиня черные кулиги перелесков сливались с подступавшими из долины сумерками.

От тюрьмы женился… Позорище… И полезло из памяти то, чего он так боялся ворошить, тревожить. Оберегал, как оберегают заживающую до кости рассаженную топором руку или ногу.

Думал, зарубцевалась, а тронула вот, боль аж в печенках отдается.

… Сразу после армии устроился Венька шофером в сельпо на автолавке товары по селам развозить. Послали его как-то на выездную торговлю в дальнее село, в народе его Тот Свет прозвали. Продавцом поехала Танчура. Дорога неблизкая, ля-ля, тополя. Девчонка над Венькиными байками по кабине от хохота катается. Глаза большущие серые блестят. Румянец на лице полыхает. Грудь под свитерком торчком, сосочки кнопками на пульте управления. И столько в ней радости, энергии, Венька диву дался, как это он раньше ее не замечал.

Так и ехали. У продавщицы горлышко белое, нежное, каемочку черного свитерка хохоток колышет. Коленки белые из-под задравшейся юбчонки семафорят. Тут как на грех дорога на подъемник пошла. Венька на пониженную передачу переключился. Рука с рычага передачи нечаянно Танчуре на коленку соскользнула. Продавщица смеяться перестала, напружинилась. А ручонка шаловливая коленку гладит, выше интересуется. Пальцы, грубые, с заусенцами, атласную кожицу на бедре царапают тихонечко. Сидит девчонка не шелохнется, перед собой смотрит. Коленки сжала, лицо жаром окинуло, ноздри раздуваются. Тем временем щекотные пальцы до каемочки трусиков доползли. Ну а молчание, как учили, знак согласия. Вертанул Венька руль, автолавка через кювет и в лесопасадку. Встал за деревья, чтобы с дороги не видно было. Двигатель заглушил. Танчура к нему на шею кинулась, как пламя. Целовал, мял дрожливое тело. До трусиков с каемочкой раздел. Дрожит продавщица, глазища закатывает, дышит со всхлипами, а коленки намертво сжала: «Нет, нет и нет!.. Женись на мне, тогда все твое!»

«Красавица моя, ласточка. Ну раздвинь коленочки. Ничо я те плохого не сделаю, — чуть не плакал Венька. — А завтра же пойдем распишемся. Ну-ну же». Вырвалась, спрыгнула Танчура из кабины. Стоит на палой листве босая, голая. Ладошкой прикрывается. Разорванные трусишки на одной ноге болтаются. Грудь торчком. Парок от нее явственно так дымится. Куда утерпеть тут солдату, два года представлявшему в казарме по ночам, как да что, монах и тот бы осатанел. Кинулся Венька на нее зверем, повалил на мерзлую землю. Поцелуем забил кричащий рот. И тут же сам ойкнул от боли. Впилась Тунчура ему в губу, чуть не насквозь прокусила. Тогда-то и опомнился. Пока ехали на Тот Свет, губу распухшую пальцами трогал. В Танчурину сторону не глядел: «Поторговали, называется, товарами первой необходимости…»

На обратном пути Танчура попросила остановиться. Достала из пакета водку, закуску.

— За рулем не пью, — обиженно отвернулся к боковому стеклу Венька. — Хочешь, одна пей. Припала Танчура к нему горячим телом. Дотянулась губами до уха:

— Прости меня, Веня, все щас у нас будет хорошо. — И скоро полетел из тесной кабины автолавки в осенние сумерки тонкий девичий крик, скорехонько перерастающий в женский.

На другое утро в гараже к Веньке подошел седоватый незнакомый сержант милиции, взял под локоть:

— Ты, Вениамин Александрович, вчера на Тот Свет ездил?

— Было дело, — не почуял беды Венька.

— Проедем со мной на минутку. Деятеля одного опознать надо…

— Какого?

— Там увидишь.

Посадили его в милицейский УАЗик:

— А руки у тебя в чем, в крови что-ли. Ну-ка вытяни!

— Да ни в чем.

Ладони выставил, наручники клацнули. Привезли в райпрокуратуру. При виде Веньки прокурор провел пятерней по мужественному смуглому лицу, будто сдирал казенную маску. В его пристальных красноватых глазах тлело сочувствие. Евгений Петрович Курьяков знал, как с такими отморозками разговаривать.

— Что ж ты, дурила, уговорить ее не мог?

— Кого? — Венька потрогал вспухшую верхнюю губу.

— Акиншину Татьяну Викторовну.

— Она же совершеннолетняя, — растерялся Венька.

— Думаешь за изнасилование совершеннолетней срок не получишь?

— Брехня! Не насиловал я ее, — враз осевшим голосом крикнул Венька. — У нее спросите. — Боль от въевшихся в кость наручников пугала.

— А вот гражданка Акиншина в своем заявлении пишет, что ты сорвал с нее одежду. Она бросилась бежать. Ты догнал повалил на землю и изнасиловал. Ведь так все было? — спрашивал он вроде как сочувственно и оттого делалось еще стыднее.

— Да никто ее не насиловал, — корчился от стыда Венька. — Она меня за губу укусила, я бросил.

— Что значит, бросил!? Совершил половой акт и отбросил девушку, как тряпку! — напрягаясь жилами на толстой шее, вдруг закричал на Веньку прокурор.

— Ты животное! Закатаю тебя лет на пятнадцать на строгий режим! Хвостом тут вертит! Сама-а-а. Когда сама, заявления в загс подают, а не в прокуратуру!

— Она сама… Ехали назад. Достала водку… — барахтался, будто в ледяной полынье, в словах Венька.

— Я уже это слышал! — обрезал прокурор. — Признаешь, что в кабине автомашины, несмотря на ее сопротивление, ты раздел гражданку Акиншину с целью совершить половой акт?

— Она не сопротивлялась, она сама. — Рот у Веньки пересох, и оттого слова вываливались из губ и будто падали под ноги, не долетая до волосатого прокурорского уха.

— Откуда у нее тогда синяки на предплечьях, не скажешь?

— Это уж потом она сама… а это сначала…

— Подтверждаешь, что в кабине раздел ее до трусов. Да или нет?

— Ну, подтверждаю.

— Так-то лучше. Она вырвалась из твоих рук, выскочила из кабины. Ты понимал, Егоров, что девушка не хотела совершать с тобой половой акт или как вы говорите, «заниматься любовью». Ты понимал это, Егоров?

«Выездная торговля, с выездом на зону на пятнадцать лет строгого режима», — все затмевая, пламенем полыхало в Венькином сознании. В языках этого чудовищного пламени сохли губы, горело лицо.

— Я думал… думал, она играет, — пытался сбить, загасить он это стыдное вонючее пламя.

— Ты повалил ее голую на грязную землю. Ты так играл? Ты искалечил жизнь девушки, опозорил ее в глазах всего района! — Прокурор все сильнее самовозбуждался от благородного крика. Ах как сладко казнить виновного. — Девушка защищалась от тебя, как могла. Даже укусила тебя. Но ты сильный. По-до-нок! Если бы на ее месте оказалась моя дочь, я бы тебя вот этими руками задушил!..

Венька хотел было сказать, как Танчура, спрыгнув из кабины, показала ему язык. И про бутылку, которую они прежде выпили. Ее можно найти в кювете. На ней отпечатки пальцев Танчуры… Но вспыхнувшая в нем ответная ярость на Танчуру затмила Венькин разум: «Прости меня, все щас у нас будет хорошо». «Тварь, сука, нарочно подстроила с этой бутылкой!.. И этот орущий мужик в галстуке… Западня. Вам так хочется? Нате»:

— Да я повалил ее на землю. Изнасиловал! — Кричал и чувствовал, как летит в разверзшуюся перед ним бездну.

И прокурор с привычной всякий раз вновь переживаемой радостью смотрел со своей высотки на дрожавшие мосластые руки, изуродованное криком лицо, сломленного насильника.

Но почему его налитые злобой глаза смотрят так прямо?… Никто, даже убийцы не смотрели так прямо и яростно в узкое прокурорское переносье…