— Закопал, говоришь?

— Я же те говорю, отдал одному тут.

— Я не про ружье. Про него.

— Про кого? — Петр нагнулся, поднял сеть, опять отбросил.

— Сам знаешь, про кого. — Краем глаза Славик видел, как в темном окне, будто белое пламя, светилось женское лицо. — Ты же в него стрелял. — Славик напрягся, как напрягается охотник, подходя к перепелу посреди просяного поля. Еще шаг, два и тот порскнет из-под ног, и тогда успей поймать его на мушку. — Поедем, покажешь, куда ты его дел.

— Кого его? Ты про что? — Дичь не взлетела. Перепел убегал на тоненьких ножках, петлял и путался в густой повилике. В темном окне светилось лицо.

— Труп куда дел? — крикнул Славик. — Утопил?

— Ты чо? — Было видно, как плечи «перепела» осыпало пупырышками, будто на морозе. — Ты… Ты про ондатровые тушки?

— Ага, про них. Из-за них. — Белое пламя сделалось нестерпимо ярким. На него было больно смотреть. Казалось, еще чуть, и темень стекла изъязвят серебряные трещинки. Со звоном вырвется на волю дикий надрывный крик. — Садись в «Ниву», там разберемся. Пошли. — Участковый взял Петра за руку. — Пошли, пошли!

У ворот Славик оглянулся, пламя пропало.

Через пятнадцать минут они были на прудах. Нервозность Петра передалась и участковому. По дороге Славик стерег глазами каждое движение Петруччио. На плотине из-под берега с кряканьем взлетели два селезня. Они оба вздрогнули. Солнце на горизонте багровым оковалком проламывалось сквозь темную чащу, кровеня последними лучами дальний угол пруда.

— Покажи мне, откуда ты в него стрелял? Где он стоял, где ты? — Участковый прошелся по взрытой каблуками поляне.

— Я в него не стрелял. — В сыром пресном воздухе от Петруччио яро несло перегаром. — Я холостыми, попугать хотел.

— Кровь вон на траве откуда? Холостые с заряженными спутал? — закричал Славик. Схватил Петруччио за грудки. — Паскуда! Куда дел? Колись, паскуда!

— Никого я не убивал. Он сам сволочь. — Петр суженными глазами следил, как крякши ходили над прудом. — Он сам кого хочешь без ружья уделает. Он же волчара. Ничего понимать не хочет.

— За это ты его и убил!

— Я тебе уже сказал. — Перед глазами у Петра вдруг встало белое пламя Натальиного лица в окне. — Я хотел его убить. Если бы он патроны не разрядил, застрелил бы точно! Ну-у, сажай, меня. На-а, цепляй наручники, н-на-а!

«… Из-за меня… Из-за меня… — Край рамы больно врезался в лоб. Наталья сухими глазами смотрела во двор. — … Хоронить на третий день. Гроб. Лицо его без кровинки… Меня, это меня надо закопать живой…» Не помня себя, простоволосая, в халате и тапочках на босу ногу, она выбежала на улицу.

— Ты куда, Наташ? — крикнула ей возившаяся в полисаднике соседка. Но она не услышала. Ноги сами несли ее к садику: «Позвоню в больницу…»

Не скажут правду, я добегу туда лучше. Она двигалась будто в тумане. Навстречу попадались люди, кивали, что-то говорили. Опомнилась лишь, когда за спиной раздался железный обрывистый скрип и следом голос. Из тумана проступило Венькино испуганное лицо.

— Наташ, ты что? Ты под колеса. Куда?

Он был жив. Он, паразит, улыбался, высунувшись из кабины своего УАЗика. На лбу празднично рдела ссадина.

— Господи, — только и выдохнула она. Закрыла лицо ладонями.

— Ты куда так бежала, Наташ? Подвезти тебя?

— Никуда. — Она чувствовала, как от радиатора его машины несет жаром, будто от него самого. Она только теперь увидела на себе и застиранный халат, и шлепанцы без пяток и пошла, побежала по тропке к детсаду, захлебываясь рыданиями.

На пороге магазина Венька столкнулся с участковым.

— Здорово, мент!

— Ты-ы? Ничо се. — Славик чуть не сел на пол. — Ничо себе!

Долго жить будешь. Думал, ты покойник, — зашептал Славик, когда отошли за угол.

— С чего эт ты взял?

— Этот мудак признался, что с трех шагов в тебя стрелял. Я сам на траве пыжи видел. В упор же. Он бы всего тебя разворотил!

— Не родился такой убивец, Слав, чтоб меня, как крякового селезня, взять. — Егерь засмеялся, крутнул на участковом фуражку козырьком на затылок.

— Чо ты такой? Радуешься, как дурак, — окрысился Славик, вернул фуражку в прежнее положение. — Поехали, заявление напишешь.

— Чего еще? — Егерь опять засмеялся.

— Заяву, что он в тя, этот мудак, стрелял. Пятнадцать суток хоть получит и ружье отберу. Он же у меня в камере сидит.

— Ну ты даешь. Во оперативность.

— Ты чо? Крыша после выстрелов поехала? — Вконец разобиделся участковый. — Выпусти его, Слав, не злись. Хочешь, выпить возьму. — Егерь затряс участкового за плечи. — Давай выпьем, а Слав?

— Да пошел ты, — оттолкнул его Славик. Шваркнул дверцей «Нивы». Перед глазами плескалось белое пламя в темном окне, обжигало. — Пластмассовые пыжи на берегу. Тоже мне молочные братья!

Вечером Венька сунулся в карман штормовки за спичками. Выбрал на ладонь щепоть вороненой дроби. Долго разглядывал. Тогда на пруду он прежде, чем подойти к Петруччио, высыпал дробь из патронов и вложил их опять в стволы. Подошла Найда, понюхала дробь. Шерсть на загривке встала дыбом.

Веньку окинуло холодком: «Смерть почуяла. Мою смерть…» Торопясь, зашел в будку туалета. Наклонил ладонь над ромбовидным отверстием. Дробь, взблеснув, скользнула в темень: «Как тогда в армии обрывки Натальиного письма, — подумал он. Вспомнил, как на посту подносил ствол автомата к виску, и теперь прогудел в ухо тонкий комар: — Счет два ноль в твою, егерек, пользу… говори-прислушивайся, ходи-оглядывайся».

Видит бог, не хотела этой встречи Наталья. Но так сошлось. Всегда Вовку из садика забирал Венька. В этот раз они столкнулись носом к носу. И тут Тунчуру прорвало. Прямо в коридоре кричала непотребное.

— В городе наблядовалась, довела мужа до алкогольства, — размахивала Вовкиной рубашонкой, сыпала жгучими словами-искрами. — Зенки бестыжие выдеру. Не шел, застреленной собакой в постель заманила, шалашовка гребаная!

— При детях-то хоть не ори. — Наталья прикрыла дверь в игровую комнату.

— Детей вспомнила. Чо ж ты не помнила, когда мужа мово на себя затаскивала? Свой под забором валяется, на чужих!.. У-уу-у, сука. Всю морду кислотой какой-нибудь сожгу!

— Я замуж по заявлению об изнасиловании не выходила, как ты!

И осеклась на полуслове Танчура. Крылья ноздрей опали, и дым валить из них перестал.

Похватала в горсть бельишко. Вовка беленьким столбиком стыл у своего шкафчика, моргал, прикрывал глазенки ладошками, будто от пыльного ветра.

Дома Танчура всю невысказанную ярость опрокинула на мужа. Венька в ответ слова не проронил. Молча надел куртку, шагнул к двери. Танчура загородила дорогу. По лицу слезы в три ручья.

— Не уходи. Не бросай меня, Вень, — ткнулась мужу в плечо. Заревела в голос. — Я жить без тебя не хочу. Слышишь? Трясла за рукав. — Ну что ты, как камень. Бросишь, так и знай, я чо-нибудь над собой сделаю. В петлю залезу, уксусу выпью… Мне страшно, Вень. Не уходи! — Мокрое лицо исказилось жалкой улыбкой. — Я все тебе прощу…

— Пусти, Тань, голубям посыплю.