19 марта, пятница.

Если о главном, больном и московском — то два ощущения: первое — все бросить, пора пожалеть и себя. Второе — не огрызаясь, готовиться и к самому худшему. Но только «если смерти, то мгновенной, если раны — не большой». Весь день действовал, знакомился с университетом, говорил с преподавателями — как в тумане, но часа в четыре дня (по Москве) все вдруг будто отлегло. Правда, уши у меня горят. Или вспоминают — или после сауны, в которую мы пошли с Кимом Рёхо и молодым Сим Сон Бо. Это опять горячие источники, однажды я лакомился ими в Японии. Эти моменты не забываются. И баня, и все в этой гостинице для меня, толстопятого, незабываемо. Большой зал с бассейнами посередине. По кругу в простенках установлены краны с горячей и холодной водой, души, по стенам зеркала. Все моются, сидя на маленьких пластмассовых скамеечках. Через окно виден водопад и еще один бассейн, уже на дворе, с горячей минерализированной водой. Незабываемое впечатление обжигающей воды и свежести горного воздуха. Но лишь бы не заболеть!

Мое выступление в университете условно назовем удачным. Перевод был длинным, пришлось по ходу дела сокращаться; сбоку я видел, как двое ребятишек в амфитеатре откровенно спали. Милые сонные дети. Мне даже задали вопрос об истоках моего мировоззрения. Я ответил что-то туманное о русском менталитете, о философии православия и сказал, что огромное впечатление на меня произвел марксизм. Вопрос задавал очень милый молодой профессор-лесовод. Потом я его встретил на обеде. Но тем не менее дальше все пошло — как по-заведенному. Обед был в корейском стиле: с массой блюд, почти без тостов. Мне переводила профессор Ли — молодая худенькая женщина с тоненькими ножками. Мне уже сказали раньше, что именно она была противницей связей с нашим институтом. Но она сама три года училась в МГУ. Поэтому я стал говорить с ней как выпускник с выпускником, потом подарил книжку и букет цветов, доставшийся мне на встрече. Вечером она звонила мне в гостиницу, просит визу. Помозгуем и что-либо придумаем.

Снова водили по компьютерным залам, я все внимательно разглядывал и прикидывал, что можно пристроить у себя. Вера местного начальства в компьютеры безгранична. Но, полагаю, и студенты, сидя за своими интернетами и си-ди-ромами, тоже внушают себе, что они много постигают; на самом деле — постигают все не творчески, как мне кажется, скорее убаюкивая себя не самой работой, а процессом работы. Но мордахи у всех хорошие.

Вечером опять хорошо поужинали, на столе было блюд пятнадцать-двадцать. Все очень острое, но, как мне кажется, легкое. Для хорошего повара несъедобно только отражение луны в воде. Ким Рёхо и Сим Сон Бо, каждый, рассказали по своей истории. В частности, Сим о своем социализме, за который он отсидел год в тюрьме. В армии он не был, в его анкете есть пункт «опасное прошлое». Я опять подумал о нашей стране: если бы такой пункт был введен хотя бы в нашу политическую жизнь!

20 марта, суббота.

Невероятное чувство у меня вызывает зеркало. Чужой исстрадавшийся человек глядит на меня через стекло. Я еще знаю, как его терзают печаль, честолюбие и нездоровье. Как ему страшно иногда становится жить. Какая невыносимая боль, за близких, разрывает ему сердце. Я все время вспоминаю этих трех подонков, зашедших к Ольге в кабинет. Что-то здесь не то, что-то настораживает и вызывает чувство затравленности. И почему, спрашивается, я должен уходить, когда все вроде бы налаживается. Эта моя поездка в Корею может стать поворотным пунктом, потому что корейские русисты хотят контактов и я столько сделал, чтобы создать для них базу. Вечером, уже в Сеуле, встречались в ресторане самообслуживания (в правилах шведского стола — любые напитки, вплоть до коньяка; такое возможно только в непьющей стране) с корейскими русистами. Поднимая тост, Ким Рёхо охарактеризовал каждого, я собрал со всех визитные карточки. У меня не оказалось только ни имени, ни фамилии самого старшего из них. Как сказал Ким Рёхо, когда в молодости он учил русский язык, то только по этому поводу корейская разведка через день стучалась к нему в дверь. Он перевел полное девяностотомное сочинение Толстого и кучу всего остального. Какова дерзость этих ребят. Самый молодой из них, эдакий крепыш в клетчатом костюме и очках, заведующий кафедрой университета «Данкук» Lee Hang Jae, мне чем-то напомнил молодого Цибульского. Он переводил Толстого и Достоевского. Особенно он мне понравился тем, что читает свой девятнадцатый век на русском языке. Диссертация у него была по Толстому. Полного, лет сорока пяти, корейца в очках — он нынешний президент корейской ассоциации русистов (всего в Корее 40 кафедр, занимающихся русским языком и литературой) — зовут Ju-Gwan Cho. Он — завкафедрой университета «Юнси». Тоже знаменитый переводчик древнерусской литературы. Hur Seung Chul — секретарь ассоциации, лингвист, владеющий русским, чешским, украинским и польским языками. Он защищался в Америке. Автор, вместе с петербуржцем Цветовым, учебника русского языка. Учебник надо бы посмотреть и сделать из него базовый для нашего института. Мы ведь столько занимаемся корейцами, а даже не смогли сделать несколько страничек методических указаний. Милая, по-европейски подкрашенная и вполне светская молодая дама — это профессор Myong Ja Jung. Она из «нашего» университета Конкук. Говорит по-русски средне, но писала об ахматовских переводах корейских поэтов. Книжечка долго у меня стояла на полке, а потом я подарил ее Сереже Мартынову.

Теперь — план за весь прошедший день: выехали утром, заехали на квартиру к Сону, позавтракали. У него — две прелестные дочки и влюбленная в него жена. В Сеуле были во дворце королевы. Ее убили в 1895 году, и это стало началом японской оккупации. Потом были на рынке, где я купил туфли для В. С.

Больше писать нет сил. Страшусь Москвы.

21 марта, воскресенье.

В самолете: «Человеческий мозг — не телевизионная пленка, хранящая любые картинки. Вот я помню еще тяжелые квадратные плиты двора королевы в Сеуле и еще могу вызвать их в памяти во всей их визуальной конкретности, но уже затягивается ряской забвения такой недавний Китай, и горькое китайское солнце, и милый переводчик Лю».

Я читаю, читаю, чтобы отвлечься, Ленина, и лишь отдельные места захватывают меня до видимых проблесков.

22 марта, понедельник. Для «Труда»:

«Каждая неделя на телевидении так неожиданна в силу изобилия политических всплесков и фактов культуры, являющихся или притворяющихся ею, что невольно приходится, дабы не впасть в грех перечисления, прибегать к сугубому индивидуализму. Итак, великолепный нестареющий сериал «Джузеппе Верди». Один из двух-трех сериалов, которые только и можно смотреть на нашем голубом экране. Но и в этом сериале есть сцены, которые невольно переплетаются с политикой. Вот, например, некий австрийский барон-цензор читает либретто новой оперы маэстро. Мне, лично встречавшемуся с советской цензурой один на один много раз, всё очень напоминает советские времена. Но тут же, по закону ассоциации, я думаю: что это там за правила о нравственности на экране изобрела наша Дума? По этому поводу у меня есть наблюдения бывалого человека: за все отвечают не мальчики и девочки на экране, а руководитель канала; в той же самой мере, как за страну в целом отвечает президент. Другое дело, что руководители бывают разных типов: один не смотрит на подведомственный экран, а другой не занимается страной».

Начальнику уголовного розыска

83 отделения милиции г. Москвы

Семенову А. И.;

РУОП г. Москвы.

Информирую Вас о следующем происшествии, случившемся в Литературном институте 16 марта с. г. между 15 ч. и 15 ч. 30 м. Я рассказываю об этом с известной определенностью потому, что часть событий я наблюдал лично.