Иногда помогает прямой вопрос в лоб.
– О чем думаешь? –
Вихорь лежит от меня через шконарь. Между нами Сова, Совенок, дорожник, которого подняли с малолетки, и который как молодой клён будет расти туда, откуда идёт тепло, откуда не будет веять безотцовщиной – его шконарь, как его жизнь – весь еще скомкан, смят, не причёсан, но не так как у Вихоря. У того, что касается личного – все по полочкам.
Итак, между нами хаос, через который я протянул Вихорю два дня назад книжечку о том, что происходит – Борис Миронов, "Приговор убивающим Россию" – и сегодня он мне её возвращает:
– Я не думаю. Стараюсь ни о чём не думать целенаправленно. Чтобы не было мыслей. Тренируюсь, чтобы их не возникало…
Вот откуда этот холодок, пустота, как безжизненное еврейское божество (откуда это? откуда? – да-а… вроде из фильма о еврее… ставшем антисемитом и почитателем Гитлера, точно! Название, название, кажется фанат?.. Нет! "Фанатик"! – вот ведь вспомнилось, не прочитанное сотни раз какое-нибудь исследование о талмудическом иудаизме, а кадры дешевого интервью пузатенького раввина: "Айнцсофт (что-то такое, на русском языке не умещающееся) – Господь – это божественная пустота…" И учитель в еврейской школе, останавливающий ученика, бегущего наверх: – "Куда ты бежишь? Там же никого нет"… Да, конечно, нет – ведь распяли… Думали на этом все?), вот откуда веет не раскольниковской, а настоящей смертью, проникшей в каждую клеточку, в середину середины: не иметь мыслей, не думать ни о чём, ни о ком – этим с гордостью может похвалится разве что живой труп.
Увидев, как во время генеральной уборки, когда все подрываются драить общак, стругать мыло в тазик, образуя пену, стаскивать в один уголок все баулы, протирая им днища влажной тряпкой, прибирать на долине, на решке дорожный мусор – спокойно торчат Вихоревы плоскостопые лапти, безумные, параллельные до всего – и сам он спокойно делает вид, что это его не касается – вскипаю. Пришло время поговорить, дружок-пирожок.
Вихорю пришлось встать, одеться, выслушав довольно длинную и громкую тираду о том, что не гоже когда все, в том числе и ооровцы (пожилой вор-карманник Тимур и Олег-"Полосатый", отмотавшие оба около четвертного, кто чуть больше, кто чуть меньше), делают на благо общего – лежать вот так спокойненько да медитировать об отсутствии мыслей, да вскакивать только тогда, когда заходит дачка Сове или Жеке-аварийщику. И потом вновь после этой, якобы помощи, в свою нирвану, в могильную мглу своего мирка – нырь!...
Еще до отъезда Саныча я кое-что приметил, но решил, что всему свое время:
– Слышь, Вихорь! Давай, малыш, действуй со всеми! Тряпку в руки и вперёд! И чтоб не было видно, что ты только дачки помогаешь подносить…
– Постой, постой! – Вихорь, надеясь уцепиться за слова, и уйти в бессмысленное выяснение отношений, тянет время, пока все кипит и пенится взбиваемым шампунем. – Ты что, хочешь сказать, что я ничего не делаю? Давай по порядку разбираться, в чем это я не прав?
– Я с тобой садиться разбираться не хочу и не буду! Вставай, генуборка! Как понял, ауе? Не вижу энтузиазма за общее дело, текущего рекой…
Вихорь нехотя встал, медленно оделся, повозил тряпкой под своим шконарем, ровно, чтоб не больше,чем другие – видимо, играли внутренние бессмысленные комплексы, где-то он, бедолага, перетрудился… На кого-то несчастный, переработал… Уж не на кума ли?.. Я внутренне вскипел – что я, нанимался тут месяцами дичь пинать, которая вот так будет вымораживать столько сил, выпивать столько крови, сколько нужно потратить, чтоб пол протереть? Но всему свое время, всему свой часик…
По радио шли какие-то новости серьёзного характера, куцые, обглоданные до неимоверного хеллоуинского скелета: опять якобы какие-то бандиты засели в мирной квартире в Дагестане с горой оружия… Вот где-то в том же направлении перестреляли наряд милиции. Интересно, почему их называют бандитами? Зачем бандитам устраивать засады на милиционеров? Чтоб отобрать последние голубые рубашки? Или это такой спорт? Там нашли тайник с оружием… Там грохнули заместителя министра… Там где-то подорвали машину начальника следственного отдела … – гремит костями, будто выпущенный из Кащенко полоумный радиоманьяк, стиратель мозгов, пугает стадо, которое послушно бле-е-ет: уб-и-ий банди-и-итов, сме-е-ерть страшным скинхедам… – Пидерсия делает вид, что (в миллиардный раз за историю человечества) жертва – сама виновата…Пидерсия не признается, что она слаба, никчемна, не способна ни к чему, – что война идет внутри России. Как во времена начала Чечни она пряталась за смехотворные цифры потерь и за громкие заявления – раздавим к Новому Году, двумя полками… – неважно, что враньё, как всегда, всплывет. Не важно, что потом по отдельности тысячи отцов и матерей кинут что-нибудь гневное, в разное время, в разных местах – куда-то в пространство, грозя кулаком кому-то, невидимому на верху – за своего сожженного заживо в БТРе восемнадцатилетнего сына, принесенного в жертву Пидерсии своему божеству. За тысячелетия вранья ничего не изменилось – раньше, правда, сжигали заживо в чреве ненасытного железного быка, единицы. Сегодня жертвы исчисляются десятками миллионов. Так она и движется по вранью, от одного к другому – рассыпая горстями горькие для миллионов новости – ваш сын, друг, брат – убит, убит, убит… Воедино этот кровавый счет им, конечно предъявят на Страшном Суде, в который они не верят, полагая спастись среди себе подобных, избранных… Но мы еще успеем и до Страшного Суда им предъявить – столько в России пролито крови и слез, видимых и не видимых, что вот-вот камни начнут об этом говорить…
Прошло еще несколько одинаковых дней. Суббота. Кормяк – с разбегу звяк!
– Петрученко? Есть такой?
Сова, ночной дорожник, отсыпающийся после полусуточной смены, на соседнем с Вихорем шконаре, не слышит сквозь крепкий юношеский сон. Вихорь трясет его радостно и возбужденно:
– Коля, Коля, кабан тебе! – и сам подскакивает к кормяку, называясь вместо потягивающегося недовольного Совенка: – Петрученко? Николай Александрович! Какого ты года рождения?
Репа на решке курит, ждет, когда соседи клюнут на нашу тропинку – опять оборвались, опять надо ловиться, налаживать дорогу. Кричат оттуда вниз: – Эй, Сова, тебе кабан серьёзного характера, поделиться не забудь – это я сегодня ночью календарь переводил, я хрюкал…Видишь, как удачно!
Продольный, сверив данные с описью передачи, начинает просовывать через кормяк пакеты: печенье, сало, хлеб, носки, футболки, помидоры, зелень, ручки, майонез, сухое молоко, конфеты, конверты – всё вперемешку, быстро – Вихорь, нагрузив себе на руки, как вязанку дров, бегает, складывает все к себе на шконарь, по пути одергивая Совенка, который первым делом, еще не до конца проснувшись, не умывшись – положил сигарету в зубы: – Коля, Коля! Распишись, распишись. Получил, дату, подпись! Получил, дату, подпись…
Сонный Совенок мычит, берет в руки опись, аккуратно заполненную бабушкой: "футболка синяя с красной надписью", "немного зелени и петрушки", и, немного морщась от таких формулировок, улыбается: – Бабушка… Жвачка "Стиморол" без сахара, ага… – и не дочитав, подмахивает, расслабляется, спрашивает Репу: – Репа, будешь курить "Бонд" красный? – и хотя Репа и так курит, сует ему пачку.
– Таксист, на держи! – сразу две пачки "Балканки" идут Таксисту.
Никто, кроме Вихоря, не спешит ему на помощь – это его, Совенка, долгожданная дачка, которую он уже несколько недель поминал, волнуясь – что-то бабушка давно не приходит… Сестры-поганки, написали безумное, бестолковое письмо, где в конце признались, что им бабуля дала по двадцатке каждой, чтобы они хоть так напомнили братишке, что он не один, проведали его.
И вот дачка.
Вихорь не знает, что я не сплю. Он и не представляет, что я вижу, как он, оглядевшись вокруг, и убедившись, что Сова пошёл со сна на долину, резко ныряет рукой в его пакеты, что-то там присмотрев, и так же молниеносно пряча себе под подушку.
Потом, еще раз убедившись, что Сова пошел на долину по надобностям дороги, пробить "где задерживается строгий на три два" – резко по-чаечьи, ныряет опять своей крысиной лапкой вглубь одного из неразобранных ещё Совой пакетов, и снова так же, рывком, мигом… – раз! себе под матрац…
