– Почему?

– Ты притворялась, будто живешь с матерью, а она мертва уже пятнадцать лет… Все это время я мирилась с тем, что не могу прийти к тебе домой, потому что твоя мать все узнает.

Я довольствовалась тем, что вижу тебя от силы два раза в неделю, целовала тебя на прощанье, когда ты уходила, чтобы отвезти матушку в церковь, к доктору или к гребаной тете Бетти…

Ясно. Вчера я брякнула Уилле, что расстроена из-за поминальной службы по моей матери…

– Миленький ты мой…

Эми издала отрывистый, резкий смешок.

– Как я должна была реагировать, узнав, что ты даже мать воскресила из мертвых, лишь бы держать меня на расстоянии?

– Я не хочу, чтобы все рухнуло, Эми. Что мне сделать, чтобы все исправить?

Теперь она улыбалась – будто солнечный луч пробивался сквозь дождь.

– Неважно, чего ты хочешь, Кэти. И неважно, чего хочу я. Просто назад пути уже нет. Слишком много было лжи.

Я не знала, что ответить. Мы сидели молча и смотрели, как пламя превращается в светящиеся кусочки янтаря, и я перебирала пряди ее волос.

Позже, когда я уходила, мне удалось краем глаза уловить какое-то движение. Кто-то на верхней площадке лестницы быстро отступил в тень.

Клейкая лента на двери Джоэла осталась нетронутой. Я запила пару таблеток парацетамола «Лафроэйгом» Моргуна и засунула бутылку обратно в бардачок. Потом завела мотор и взяла курс на «Крокодил». 9.10 вечера, а у меня маковой росинки во рту не было после тех рогаликов, которыми утром угостила Эми. Господи, кажется, с тех пор минула целая вечность.

– Колбасу, яйца и жареную картошку, пожалуйста, Кев, и еще диетическую колу.

Все пялились на меня и перешептывались. Стив Эмбли подтолкнул локтем своего соседа – лысого гусака. Орхан Атаман прикинулся, будто решает кроссворд, а на самом деле написал что-то на газете и подтолкнул ее к Роджу Хакенхему; тот взглянул на меня и ухмыльнулся.

– Все в порядке, Кэтрин? – осведомился Фрэнк Уилсон.

– У меня-то да, Фрэнк.

Я в одиночестве села за свой обычный столик, спиной к ним всем, и уставилась на людской поток за окном. Мимо под ручку брели парочки. Компания эссексских девчонок с цепочками на щиколотках, в коротеньких юбочках и туфлях на высоких каблуках залилась визгом и хохотом, когда одна из них оступилась на своих шпильках и навернулась в канаву. Они были так великолепны, так молоды – в самом расцвете своей юности. А я? Бог знает сколько не была в спортзале, размякла – а теперь еще и вознамерилась умять целую тарелку топленого жира.

Я вытащила из кармана красный мобильник и снова набрала номер Винни. Никто не ответил. Подошел Большой Кев с моим ужином.

– Кев, Винни не появлялась?

– Не-а.

– Не помнишь, когда в последний раз ее видел? Кев поскреб в затылке. Думает он так же медленно, как и двигается. Я заметила шрамик у него на подбородке – порезался, должно быть, когда брился. Я пялилась на эту царапину так, что едва не окосела.

– Да с субботы точно не было. – Тут Кев заметил тревогу на моем лице и попытался, добрая душа, меня подбодрить: – Может, она на выходные с семьей укатила.

– Наверное. Кев, ты мне еще кетчуп не принесешь?

– Ага, ладно. – Он передал мне бутылку со стола Орхана Атамана и потопал прочь.

Я выдавила на край тарелки лужицу кетчупа, окунула туда картошку и разбила вилкой яйцо. Потекла желтая жижа… Я с омерзением отодвинула тарелку. Аппетита как не бывало.

Я не вылезала из-за руля до двух утра. Сколько могла продержаться. Просто ездила, почти не врубаясь, ни кого везу, ни куда везу. Головная боль не отпускала, и пришлось проглотить еще пару таблеток, запив их обжигающим горло «Лафроэйгом». Когда пассажиры пытались со мной заговорить, я делала вид, что не слышу. Включила радио, чтобы их заглушить, но понятия не имела, что это за станция.

Дома в гостиной перегорела лампочка, и я с трудом проложила себе путь через завалы – лишь бы только добраться до спальни, не переломав ноги.

Я слишком устала, чтобы заснуть, и, кажется, целую вечность ворочалась с боку на бок, но когда бы ни взглянула на часы, стрелки не двигались. А потом до меня дошло, что часы стоят. Батарейка села.

Моргун смеется на заднем сиденье. Я прошу прекратить, но ему хоть бы хны. Рядом еще кто-то, но я не вижу, кто именно, – слишком темно. Я еду вдоль реки, дорога запружена автомобилями. Хочу остановиться, но не могу – негде. Я обливаюсь потом, руки трясутся, приходится что есть сил цепляться за руль, чтобы унять дрожь. Машина не слушается меня, а Моргун продолжает смеяться. Я кричу, чтобы он захлопнул хлебало, но ему все до фонаря. А кто сидит с ним рядом, я так и не могу разобрать. Мы выезжаем на более освещенную полосу, и оранжевые огни фонарей заливают кеб. Вспышка света – и темнота. Вспыхнуло – погасло. Вспыхнуло-погасло. Бросаю взгляд в зеркальце и мельком вижу лицо, а потом – опять ничего. Я гадаю, не тот ли это псих, который пытался поджечь мою машину, но свет вспыхивает снова, и я понимаю, что это женщина. Моя мать.

– Мама, – зову я, но она не отвечает.

Ничто в ее глазах не выдает, что она меня узнала. Они пустые.

Моргун по-прежнему смеется.

И вдруг ее рот открывается – щелк! – будто опустили подъемный мост.

И наружу выплескивается…

Цвет.

Я проснулась и, спотыкаясь, кинулась через комнату, давясь слезами и рвотой. Глаза были широко раскрыты, но все, что я могла видеть, – это цвет; он выходил далеко за пределы зрения, он заслонял все. Я ухватилась за выключатель, нажала – без толку. Побрела через горы хлама, мечтая дорваться до стакана воды, до чего-нибудь, – и споткнулась, растянулась во весь рост, стукнувшись головой о деревянную ножку кресла. Несколько минут я лежала на полу, дожидаясь, когда сгинет цвет, когда отпустит боль.

Когда цвет пропал, я нашла в себе силы подняться и начала различать предметы в темноте. Пробравшись на кухню, включила там свет и пила воду из-под крана, стакан за стаканом, пока живот не отяжелел, как наполненное до краев ведро. Таких снов еще не было. И я не видела маму во сне с тех пор, как она умерла.

Ну все, я дошла. Нужен массаж. Часы на кухне показывали 4.27. Не могу же я звонить Стефу в такое время.

Или могу?

Желтый мобильник лежал на кухонном столе.

Трубку сняли после третьего гудка.

– Алло?

– Стеф? Стеф, это я. Кэт. Слушай, извини, что так вышло в воскресенье… Я…

– Кэт… Кэт, это не Стеф. Это Джимми.

– Ой, Джимми… Прости, пожалуйста, что побеспокоила. Мне нужно поговорить со Стефом, если он дома.

Пауза. Неловкая, тяжелая. – Джимми? Он дома? Мне неловко просить тебя разбудить его, но…

– Кэт, его здесь нет. Он арестован.

– Я хочу видеть Стефана Муковски.

У дежурного сержанта было худое лицо и по-девичьи пухлые губы. Он состроил недовольную мину:

– Стефан Муковски? – И бросил взгляд на список, приколотый к доске. – У нас такого нет.

– Извините. Я хотела сказать – Стивена Мура. Мне нужен Стивен Мур.

Сержант вздернул бровь. Потом пробежал ручкой по списку.

– А, да. Стивен Мур есть.

– Пожалуйста, я могу его видеть?

– А вы кто?

– Его подруга.

Сержант окинул меня оценивающим взглядом и отошел от решетки, через которую мы разговаривали. Миновав длинный ряд шкафов, столов и мониторов, подошел к женщине со строгим пучком и с огромными подкладными плечами; она листала какие-то бумаги.

Я целую вечность стояла и от нечего делать глазела по сторонам. Высокий сводчатый потолок, паркетный пол. Вдоль стен тянулись скамейки, на некоторых свалены чьи-то вещи. Девочка-подросток с размазанной по щекам косметикой вытирала лицо салфеткой, приятель что-то шептал ей и похлопывал по плечу. Напротив сидел крепко сбитый азиат – спина выпрямлена, руки скрещены на груди, на лице не отражается никаких чувств. В дальнем конце комнаты, в напряжении держа друг друга за руки, на скамейке застыла пара средних лет – оба худые, бледные.