— Мне необходимо было тебя увидеть.

Место было явно неподходящим. Центральный холл был похож на оживленный перекресток, где политические деятели встречались с народом, тут не уединишься. В Вестминстерском дворце вообще мало где можно уединиться — Деверье пришлось отвести Полетт в свой кабинет, хотя он и находился в другом конце здания, им пришлось идти длинными коридорами, коллеги бросали в их сторону недоумевающие насмешливые взгляды, видя его в компании столь — мягко говоря — странной молодой женщины.

Чуть дальше по коридору, у библиотеки, он заметил группу людей возле доски объявлений, они обменивались сплетнями и грубыми шутками, возбужденно и громко что-то обсуждая. Разговор оборвался на полуслове, всеобщее внимание привлекла эта странная девушка. Деверье знал, о чем они подумали, и покраснел от смущения, от того, что могли о нем подумать, да и о ней тоже.

Он втолкнул дочь в комнату и захлопнул дверь.

— Боже мой, Полетт! — Деверье задыхался от гнева.

Девушка стояла, опустив голову, не глядя отцу в глаза. Когда он увидел, в каком она состоянии, его охватила тревога.

— Посмотри на себя! Что произошло?

— Мне нужна помощь.

Ни «пожалуйста», ни «привет, отец» — она редко называла его так, если вообще обращалась к нему, даже профессиональные нищие со Стренда более вежливы друг с другом.

Она всегда чего-то хотела, брала, но никогда не отдавала. Теперь он знал, как она использовала его деньги, ему следовало бы догадаться гораздо раньше, он должен был, но отцы всегда все узнают последними.

— Какая помощь тебе нужна на сей раз?

— Деньги. Мне нужны деньги. Всего несколько сотен фунтов.

— Неужели? Раньше ты просила тысячи.

— У меня был трудный период и…

— Ни цента, — отрезал Деверье. — Я говорил тебе в последний раз: денег больше не будет, Полетт. Любая другая помощь, все, что в моих силах. Только не деньги.

— Но мне нужны наличные. Не видишь, что ли, я голодаю? Дай хоть на продукты!

Деверье смотрел на Полетт, пытаясь разглядеть черты своей любимой маленькой девочки в этом исхудавшем, почти прозрачном создании, и сердце его разрывалось от тоски.

— Нет.

— Но почему? Как раз сейчас, когда я пытаюсь бороться. Ты велел мне разобраться со своей жизнью. Думаешь, это легко? Я страдаю, мерзну, голодаю. Мне просто нужно немного денег, чтобы продержаться, пока в голове не прояснится.

Ему хотелось, так отчаянно хотелось поверить ей.

— Нет.

— Ну одну сотню, жалкий стольник, я больше не прошу.

— Я оплачу частную клинику в любой стране, но не дам ни копейки наличными. Я тебе уже говорил.

— Ты много чего мне уже говорил. — Два горящих злобой глаза на восковой маске лица взглянули на него. — Например, что любишь меня.

— Я действительно люблю тебя.

— Держу пари, ты и мать уверял, что любишь ее. Именно поэтому она покончила с собой, да?

— Прекрати!

— Ты довел ее до смерти, а теперь хочешь избавиться и от меня тоже. Разве не так?

— Ради Бога, Полетт…

— Чертова сотня монет. И ты собираешься читать мне мораль? — Полетт шипела, как ядовитая змея. — Ты всю жизнь обманывал маму. Все, что я помню, это как она плакала каждую ночь, засыпая в одиночестве. А теперь ты хочешь вышвырнуть из своей жизни и меня.

— Нет! Я хочу помочь. Я люблю тебя.

— Но недостаточно сильно, чтобы дать мне денег на пропитание.

— Я говорю «нет» именно потому, что люблю тебя.

— У тебя весьма странное понятие о любви.

— Я не стану помогать тебе убивать себя.

— Я голодаю, черт побери. Разве не видишь? Деверье видел, но не знал, как поступить.

— Интересно, что все эти чертовы политики подумали, когда увидели меня? Что я еще одна из баб Деверье? Хотя это не твой уровень, верно? Впрочем, он всегда готов переспать с женщиной, даже когда жена была рядом. Ведь она застала его со своей лучшей подругой? В своей собственной постели?

Деверье упал на диван, закрыл лицо ладонями и зарыдал.

Полетт опустилась на колени рядом с отцом. Она тоже плакала.

— Прости. Прости меня, — выдохнула она. — Я не хотела сделать тебе больно. Пожалуйста, прости меня. Прости, мне сейчас так тяжело. Скажи, что прощаешь меня, отец. Он поглядел на нее опухшими от слез глазами.

— Нам надо многое простить друг другу, Полетт. Конечно, я прощаю тебя. Я люблю тебя, хочу помочь.

— Клянусь тебе памятью матери, что я чиста. Больше никакой ерунды. Все, что мне нужно, это время. И немного денег…

— Нет! — закричал Деверье и так резко махнул рукой, что стоявшая на столе лампа полетела через комнату и разбилась о стену. — Потому что я люблю тебя! Разве ты не понимаешь: мне проще дать тебе денег, чтобы ты отстала. Но это было бы ошибкой. Может быть, я недостаточно делал для семьи, но я горжусь ею, Полетт, и скорее умру, чем буду спокойно наблюдать, как ты губишь себя.

Полетт отскочила к двери.

— Так что же мне делать? Как жить?

Ему нечего было сказать дочери, он только покачал головой. Полетт открыла дверь.

— Знаешь, что я собираюсь сделать? — крикнула она так, чтобы ее слышали все в коридоре. — Я добуду деньги у мужчин. Буду делать все, чего бы они ни пожелали, только бы платили. Я и раньше добывала так деньги, используя свое тело. Яблочко от яблоньки недалеко падает. Правда, между нами есть одна значительная разница…

Деверье смотрел на дочь, как на зомби.

— Ты платишь телом за власть, а я зарабатываю на наркотики, — визжала девушка. — И мои методы, дражайший папочка, гораздо честнее твоих. Я чувствую себя грязной, пробыв с тобой наедине всего полчаса!

Деверье протянул руку, чтобы остановить дочь, удержать ее, но она вырвалась и ушла. А у двери уже стояли привлеченные шумом коллеги. Однако, взглянув на его лицо, они удалились, пробормотав какие-то извинения.

Деверье опустился на колени. Со стены над ним насмехалось с портрета лицо его отца.

Рассвет только занимался. Внутри собора было мрачно и темно. Небольшая группа прихожан молилась, пытаясь найти утешение под этой закопченной крышей, уборщица натирала воском деревянный пол. Здесь царил дух несбывшихся мечтаний: предполагалось, что огромный купол будет украшен богатой позолотой и мозаикой, но лишь столетняя копоть от свечей покрывала сейчас голые кирпичи, в одном углу свод подпирали леса. Бог — это вечность, но жилище Его разрушается, как и все на земле.

Было холодно. Дэниел содрогнулся, войдя в храм. Он не успел ни побриться, ни позавтракать, да и оделся кое-как, поспешив на зов Изы. Он не был в церкви тысячу лет и все-таки непроизвольно перекрестился. Ничего не поделаешь. Условный рефлекс.

— Не знал, что ты католичка, — произнес он, садясь рядом с ней на пахнущую лаком скамью.

В ответ она только покачала головой.

— Почему здесь?

— Больше некуда идти, — ответила она после долгого молчания.

— Я пережил тысячу смертей, вообразил все самое худшее, — сказал Дэниел, и Изидора почувствовала упрек в его недоговоренности. Если он рассчитывал на сочувствие или объяснение, то будет разочарован.

Иза как будто изменилась, постарела за одну ночь, исчезла ее живость, щеки ввалились, как будто скульптор резцом счистил плоть с костей. Пальцы нервно дергались, перебирая невидимые четки. Глаза потемнели, стали мертвыми.

Она съежилась и была почему-то похожа на одну из тех женщин, что покорно преклонили колени перед большим алтарем. Это была не та женщина, которая уходила от него накануне вечером.

— Я достала номер телефона, — наконец произнесла она тихим голосом. — Думала, это номер Полетт. — Она подняла полные горечи глаза к громадному распятию, висевшему на стене собора. — Но это оказался номер в кафе. Они никогда ничего не слышали о Полетт.

— Ты уверена?

— Не глупи, Дэниел, — огрызнулась Иза. — Конечно, уверена.

У входа зазвонил колокол, призывая на утреннюю мессу. Люди входили и садились на свои места, служба началась.