— Как достигается эта цель?

— Ах, этот вопрос выводит нас в еще более глубокие воды. Во-первых, альфа-захват — то есть устройство, которое подготавливается сейчас для мистера Хааста, — записывает и анализирует электроэнцефалограммы. Затем эти записи, в свою очередь, обрабатываются…

— Довольно пустой болтовни! — закричал Хааст, отталкивая Сандеманна, который закреплял на его потном лбу проволочную диадему. — Она уже услышала больше, чем способна понять. Всемогущий Иисус Христос, вы, люди, совсем не обладаете чувством Безопасности! Если она заговорит снова, я приказываю охранникам удалить ее из зала. Понятно? Теперь вернемся к делу.

Сандеманн тут же начал снова обматывать Хааста проводами, работая с нервной, мелочно-скрупулезной методичностью цирюльника, бреющего беспокойного клиента. Мордикей, глаза которого были спрятаны под колпаком сушилки, обгрызал ноготь на большом пальце. Скука? Бравада? Напряжение? Не имея возможности взглянуть ему в глаза, я не мог определить точно.

Епископ, добавив вибрато к голосу, начал молитву, которая (как он подчеркивал) была переделана из молитвы алхимика XIV века Николо Фламеля:

— Всемогущий Боже, Отец световых волн, испускающий, как кровь из бьющегося сердца, потоки всех грядущих благословений, мы взываем к Твоей бесконечной милости: даруй нам способность приобщиться к этой вечной Мудрости, окружающей трон Твой. Мудрости, которая создала и даровала совершенство всему сущему, которая ведет все сущее к его наполнению или уничтожению. Мудрость Твоя руководит и божественным, и оккультным искусством. Даруй, Всевышний, воссияние Мудрости над нашими деяниями, чтобы могли мы безгрешно продолжать наше дело в этом благородном Искусстве, которому посвящаем мы наши души в поисках того, что есть чудотворный Камень…

В этом месте один из служек, преклонив колена сбоку сцены, звякнул серебряным колокольчиком.

— Этот Камень мудрецов…

Два звонка, разом.

— Этот драгоценнейший Камень, который Ты в Твоей Мудрости скрываешь от земных обитателей Мира, но который Ты можешь обнаружить избраннику Твоему.

Три — и, пока они торжественно звенели, двери распахнулись, и философское яйцо, теперь даже еще больше походившее на большой кухонный котел, вкатилось в зал на маленьком электрокаре. Четверо служек подняли его на сцену.

Баск наклонилась вперед, решившись на маленькую глумливую насмешку: «Ритуал! Когда-нибудь меня хватит настоящий невроз от всего этого». Но и в этом заявлении, и в манере ее поведения была такая нарочитая настойчивость, что, полагаю, галиматья Епископа возымела воздействие даже на нее — возможно, на самом деле, на нее особенно.

Из-за головокружения от непрерывно дымящего «Кэмела» не меньше, чем из-за раздражения от звякающих колокольчиков, мое внимание отвлеклось от молитвы, и я обнаружил, что сосредоточил его на бессмысленном занятии открывания крышки яйца, которое поставили на сцену почти над моей головой. Только когда разгерметизация была закончена, тягучие заклинания Епископа выбрались из жужжащей темноты латыни на просторы обыкновенного вздора, точно так же, как иногда в супермаркете или лифте вдруг обнаруживаешь, что слышишь мелодию, которую играют на деревянных дудках.

— …И как единственный рожденный Тобою Сын есть Бог и человек, как Он, без греха рожденный и не подвластный смерти, выбрал смерть, дабы освободить нас от греха и дать нам вечную жизнь пред ликом Его; и как Он вознесся в славе на третий день: точно таков Карм, философское золото, безгрешный, совсем такой же и лучезарный, способный вынести все испытания, всегда готовый погибнуть за своих болящих, не обладающих совершенствами братьев. Карм, возрожденный во славе, избавляет их, дает им Жизнь Вечную и дарует им консубстанциональное совершенство чистого золота. И ныне мы молим у Тебя, во имя того, о чем молил Иисус Христос, этой пищи ангелов, этого краеугольного камня Небес, на котором покоится основа Вечности, чтобы править и царствовать вместе с Тобой, ибо Царствие Твое и Сила Твоя, и Слава Твоя во веки веков.

Даже Баск присоединилась к ответному: «Амен».

Епископ, передав свой посох служке, подошел к открытому яйцу и достал глиняную бутыль, которая пеклась внутри него эти сорок дней и ночей. Свет рампы торопливо переключился на режим реплики, весь, кроме единственного пятна, фокусируемого через телескопическую поделку, которую я заметил днем. (Этот свет, как я узнал позднее, выдавался — с помощью какого-то точно не определенного процесса — звездой Сириус.) Епископ до краев наполнил чашу для причастия темным содержимым бутыли и поместил ее в луч чистого сириусного света. Теперь заключенные, собранные на сцене и вне ее, пошли на откровенно наглый плагиат. Они запели гимн ритуала Причастия Фомы Аквинского «О esca viatorum»:[58]

В самый кульминационный момент похищенной церемонии Епископ повернулся и приложил чашу сперва к губам Хааста, затем Мордикея, но оба так сильно были спеленуты электропричиндалами, что едва смогли наклониться к ней, чтобы сделать глоток. Когда каждый выпил, Епископ стал декламировать свой собственный отвратительный перевод четкой латыни Аквинского:

— О пища странников! Хлеб ангелов! Манна, которой кормится все Небо! Здесь близко окажись и сладостью твоей насыть то сердце, что так изголодалось по тебе.

Последнее пятно постепенно исчезло, став наконец совершенно черным, и мы ждали в этом жарковатом, неподвижном воздухе того, чего все боялись, даже наиболее оптимистично настроенные и занимающиеся самообманом.

Голос Хааста, хотя странно изменившийся, нарушил гнетущую тишину:

— Дайте немного света! Зажгите рампу! Он работает, я это чувствую — я ощущаю изменения!

Зажглась вся рампа, ослепляя нежные палочки сетчатки глаз. Хааст стоял в центре сцены с обрывками проводов на голове. Кровь стекала тонкой струйкой с его виска по потном}7 загорелому лицу, которое блестело в пятнах света подобно намазанному маслом ломтю хлеба. Дрожа всем телом, он широко раскинул руки и кричал ликующим голосом:

— Глядите, вы, ублюдки! Взгляните на меня — я снова молод. Все мое тело ожило! Глядите!

Но мы смотрели не на Хааста. Мордикей, который все это время не шевелился, с болезненной медлительностью поднял к глазам правую руку. Он издал звук, который оплакал всякую надежду, который возвысил страдание до законченности смертельного ужаса, и когда его костяк более не смог оказывать поддержку этому взрыву безысходности, он громко крикнул:

— Черный! Чернота! Все, все черное!

Передать это — выше моих сил. Тело тяжело поникло на стуле, хотя путаница проводов не позволила ему упасть на пол. Доктор из лазарета дежурил в коридоре. Его диагноз был почти так же краток, как смерть Мордикея.

— Но как? — закричал на него Хааст. — Как он мог умереть?

— Эмболия, закупорка кровеносного сосуда. Она меня не удивляет. На этой стадии достаточно малейшего возбуждения. — Доктор вернулся к Мордикею, который лежал теперь на полу — такой же непривлекательный в смерти, как и в жизни, — и закрыл его широко вытаращенные глаза.

Хааст растерянно улыбался:

— Нет! Он опять лжет. Он не умер, нет, он не мог умереть. Он тоже пил эликсир. Он восстановлен к жизни, возрожден, обелен! Жизнь вечна!

Баск встала, оскорбительно подсмеиваясь.

— Молодость! — глумилась она. — И вечная жизнь, ведь так? Вот как оно, оказывается, работает, это и есть ваш эликсир молодости? — И, неся перед собой буллу о колдовской смерти, она широким шагом вышла из театра, уверенная, что сполна получила и в хвост и в гриву.

Хааст оттолкнул доктора от трупа и положил руку на его умолкшее сердце. Его тяжелый вздох был родным братом предсмертного вопля распростертого у его ног тела.