Сворка была просто их осязанием. Поток экстаза, который она давала нам, — не что иное, как подергивание Господами наших ошейников. Их прикосновение превращало тусклый свинец человеческой нервной системы в сверкающее золото либо низвергало наш разум до уровня идиотизма буквально с быстротой молнии, но оно не могло сделать из человека то, чем он не был, потому что не меняло природу самого этого животного. Короче говоря, они были не в состоянии поднять нас до своего уровня.
Как ни желай, добиться появления Сворки было невозможно. Подобно благодати, она нисходила как дар или не возникала вовсе. Как часто любимец, даже будучи на Сворке, получал лишь такую силу связи, которая всецело определялась прихотью или доброй волей Господина. И здесь я должен решительно заявить еще об одном широко распространенном заблуждении: не все Господа одинаковы. Они разные и обладают индивидуальностью, что вам сможет подтвердить всякий любимец, имевший не одного Господина. Некоторых, казалось, серьезно беспокоило благополучие их любимцев. (Насколько широк круг интересов Господина, любимцу не дано было знать, потому что его собственный интерес ограничивался лишь отношением Господ к ему подобным.) Другие просто помещали их в питомник и оставляли томиться там, нимало не заботясь о Сворке и не устраивая для них никаких испытаний. Именно таким был Господин питомника Шрёдер.
Нас с Плуто отправили в питомник Шрёдер через неделю после жестокого убийства отца. Кли сказала нам, что это ненадолго, а потом она заберет нас. Может быть, у нее действительно было такое намерение, но я всегда чувствовал, что на деле она под стать мачехе Гензеля и Гретель. Кли, несомненно, знала, что представляет собой питомник Шрёдер, — ведь мы сами слышали ее возмущение этим заведением в разговоре с несчастным отцом. Мы были уверены, что Папа ни за что не оставил бы нас в таком безрадостном месте. Но Кли с уходом со сцены Папы потеряла всякий интерес к двум прижитым с ним щенкам.
В чисто физическом плане о нас, конечно, заботились хорошо. Это я должен признать. В питомнике Шрёдер (построенном на месте небольшого одноименного городка) был превосходный гимнастический зал, имелись теплый и холодный пруды, крытый теннисный корт и лужайка для гольфа, тоже крытая; там работали прекрасные роботы-тренеры по всем видам спорта, а рацион питания составлялся с той изысканной простотой, которая удовлетворяла самый тонкий вкус. Наши комнаты — и общие, и личные — были просторны, полны воздуха и света. Центральной архитектурной достопримечательностью питомника — жемчужиной, перед которой меркло все остальное, — был реконструированный в мельчайших деталях нью-йоркский собор Святого Джона. (Зачем? Почему не собор Парижской Богоматери? — это меня всегда удивляло.) Реконструированный собор окружали многие акры английского паркового ландшафта с площадками для игр. Естественность была во всем, она составляла стиль жизни и вполне вписывалась в удобства нашего пребывания в питомнике. Летом воздух фильтровался и охлаждался, а зимой купол питомника согревал нас и на несколько часов продлевал светлое время суток. Этот купол имел диаметр полтора километра; в его пределах наша комфортная жизнь была защищена от враждебных посягательств Дингов.
Такое существование могло быть идеальным, если бы наш Господин по-настоящему о нас заботился.
Любимая Матушка проводила нас до ворот питомника Шрёдер на закате осеннего дня. Растительность за пределами купола уже пожухла, ветви деревьев оголились; внутри трава оставалась зеленой, как в середине лета, а листва деревьев приобретала багрянец и опадала в такой последовательности, что увядание никогда не могло возобладать над появлением молодой поросли. Любимая Матушка послала нам воздушный поцелуй и, завертевшись, подобно мадонне Бернини, в спиралях золотого света в стиле барокко, стала подниматься в синее октябрьское небо. Ее фигура уменьшилась до крохотной точки, затем исчезла вовсе, и мы почувствовали, что Сворка оставила нас (ни один Господин не мог простирать свое влияние далее двух десятков километров). Наши разумы остались голыми в этом чуждом мире, ставшем сценой кровавой гибели нашего отца. На доброжелательность этого мира рассчитывать не приходилось.
На полпути в глубь питомника мы разглядели шпиль собора. Полагая, что это административный центр, мы двинулись к нему по ухоженной гравиевой дорожке вокруг зеленого поля, на котором проводились легкоатлетические состязания. Пятеро юношей плотной группой бежали по грунтовой дорожке, но ни один не мог оторваться от остальных больше, чем на несколько метров, чтобы не быть кем-то настигнутым. На некотором удалении от них другие молодые люди метали диск и копье, а на примерно равных расстояниях друг от друга, превратив зеленое поле в подобие ткани в горошек, расположились борцовские пары; до нас долетали резкие звуки, издававшиеся борцами во время особенно напряженных усилий. Все спортсмены были светловолосыми; их загорелые тела полностью соответствовали стандарту, который Микеланджело разработал для своего Давида. Нам с Плуто в голову не пришло нарушать сие великолепное зрелище и отвлекать этих красавцев своими вопросами о дороге. Это было бы равнозначно кощунственной мысли переставить китайские статуэтки на каминной полке дома, в котором оказался впервые. Мы продолжали уныло тащиться к пристанищу Святого Джона.
Господин Ганимеда, давший нам с Плуто начальное образование, не был большим любителем археологии, поэтому в его владениях стояло всего несколько реконструкций, которые не имели чисто утилитарного назначения, — уменьшенная копия Хэмптонского Двора, пара палладианских вилл и кое-что еще в том же роде. Ничего монументального. Прежде всего нас поразили пропорции собора Святого Джона, — в этом сооружении, пожалуй, и не было ничего примечательного, кроме пропорций. Простоватое, но невообразимо большое здание. С отвисшей от страха челюстью и учащенно бьющимся сердцем я расставил руки, пытаясь обхватить одну из гигантских колонн заднего нефа. Она оказалась холодной на ощупь и немного покалывала: несмотря на то, что она производила впечатление каменной, в действительности это было почти совсем не вещество, а чрезвычайно мощное силовое поле, одетое в кожуру толщиной в одну молекулу. Именно театральность этого метода строительства (хотя должен заверить вас, что иллюзия получалась полной и исполнение было безукоризненным) лежала в основе безразличия Господ к вопросам «архитектуры». В таких условиях щедрость могла быть принята за даровитость, а вкус вообще мог остаться незамеченным.
Хотя собор оказался пуст, что-то заставило нас с Плуто в нем остаться. Громадные размеры пространства как бы показывали нам наши крохотные проблемы в перспективе. Что мы такое под столь высокими сводами? Эти размеры предназначены богам, их назначение — вместить любовь богов к прихожанам. Самый лучший Бог — просто самый большой.
(Прошу простить мне, дорогой читатель, эти небольшие отступления от прямого пути повествования. У моей теологии особый норов, и мне еще предстоит научиться держать ее повод покрепче).
Вскоре после нас в соборе появилась одинокая прихожанка: молодая леди неопределенного возраста (я дал ей восемнадцать, но вполне мог ошибаться) в невероятного покроя одежде, а ее бледности позавидовала бы любая гейша. Она перекрестилась и пошла по центральному проходу такой нетвердой поступью, что при каждом ее шаге делалось страшно — не упадет ли, хотя широкая юбка с кринолином могла бы смягчить удар об пол. Черные волосы прихожанки были искусно уложены в сложную прическу, венчавшуюся шляпкой еще более сложной конструкции — неимоверное переплетение ткани, цветов, драгоценностей и папье-маше; в привлечении внимания верующих это сооружение могло бы соперничать с алтарем. Стало даже немного стыдно, что, кроме нас с Плуто, некому восторгаться его великолепием. Когда явившийся нам крик моды добрался до самой передней скамьи нефа, его носительница опустилась на колени (мне сперва показалось, что она все-таки упала), достала из сумочки небольшую книгу в черном переплете, открыла ее и углубилась в набожное чтение.
