— Он не заслужил этого. Мы должны сделать это в интересах общества. И не требуй от меня мотивов.

— Где уж мне понять, но знаешь, о чем я подумала, Маленький Мистер Поцелуйкины Губки? — Она оттолкнула его руку.

— Ты подумала, что я струсил.

— Возможно, ты и должен был струсить.

— А ты, возможно, должна заткнуться и отстать от меня. Я сказал, что мы обязаны это сделать. И мы это сделаем.

— Значит, его?

— Ладно. Но черт побери, Ампаро, нам надо придумать, как называть этого ублюдка, лишь бы не «грязным стариком»!

Она выбралась из его подмышки и чмокнула в щеку. Оба поблескивали сплошь покрывшими их бусинками пота. Пора цветения замерцала вдохновением первой ночи. Они так долго ждали. И вот, занавес наконец поднимается.

М-день (День мобилизации) был назначен на первый уик-энд июля, на Дни праздника Независимости. У компьютерных игр появится время заняться собственными делами (они могли «поисповедоваться», «помечтать» или «поблевать»), потому что Баттери-парк будет пуст как никогда.

Между тем у них все острее вставала проблема, с которой сталкивается любой подросток во время летних каникул, — как убить время.

Есть книги, есть Шекспировские марионетки, если тебе охота поторчать в длинной очереди; всегда к твоим услугам телек, а когда больше не сидится, в Центральном парке достаточно маршрутов для скачек с препятствиями, однако плотность их участников не бывает ниже, чем в стаде мигрирующих леммингов. Баттери-парк, который не ставит себе целью удовлетворять чьи-то нужды, редко так переполнен. Если бы сюда наведывалось побольше александрийцев и у них появилось бы желание побороться за жизненное пространство, можно было бы погонять мяч. Ладно, следующим летом…

Что еще? Для апатичных есть политические и религиозные мероприятия разных уровней энергетического накала. Можно заняться танцульками, но школа Лоуэна настолько их испортила, что ни одно из танцевальных заведений города им не по вкусу.

Что касается самого приятного времяпрепровождения — секса, то для всех, кроме Маленького Мистера Поцелуйкины Губки и Ампаро (и даже для этих двоих, когда сразу же наступает оргазм), это всего лишь что-то такое, что происходит на каком-то потустороннем экране, какая-то странная гипотеза, которая всегда остается без эмпирического доказательства.

Куда ни кинь, все это — потребительство; им дано только потреблять, но они так устали (а кто не устал?) от безысходной пассивности. Им по двенадцать лет, или по одиннадцать, или по десять — они не в состоянии больше ждать. Чего? — хотели бы они знать.

Итак, если не считать времени, когда они могли бездельничать порознь, все эти предполагаемые возможности — книги, марионетки, спортивные развлечения, искусство, политика и религия — входили в ту же категорию бесполезных занятий, что и выказывание знаков внимания или уик-энд в какой-нибудь Калькутте. Такое название еще можно было найти на старых картах Индии. Значимость их жизни от этого не становилась выше, а лето катилось так же, как повелось с незапамятных времен. Они то сидят нахохлившись и хандрят, то слоняются без всякого дела, то надоедают друг другу, изливая душу. Их действия непоследовательны, лишены даже робкой фантазии; они ведут долгие бессмысленные споры о каких-то второстепенных вещах — о привычках диких зверей джунглей, или о том, как делаются кирпичи, или затевают разговоры о второй мировой войне.

Однажды они сосчитали все имена на монолитных глыбах, установленных в память о павших солдатах, моряках и летчиках. Суммарная цифра получилась четыре тысячи восемьсот.

— Ого, — сказал Танкрид.

— Не может быть, что это все, — настаивала Мэри Джейн, хотя и остальные думали точно так же. Даже «ого» Танкрида прозвучало иронически.

— Почему бы и нет? — продолжал тем не менее Танкрид, который просто не умел не возражать. — Они здесь абсолютно из всех штатов и из всех родов войск. Это наверняка все, иначе возмущались бы родственники тех, кого здесь нет.

— Но так немного? Если так мало убитых, то в этой войне было не больше одной битвы.

— Может быть… — начала тихо Снайлз, но Танкрид редко кого-нибудь слушал.

— Тогда войны были совсем другие, — изрек он с апломбом комментатора самых важных новостей. — В те времена в собственных автомобилях погибало больше, чем на войне. Это неопровержимый факт.

— Четыре тысячи и восемь сотен?

Силеста отмахнулась не только от того, что сказала Снайлз, но и от того, что собиралась сказать.

— Мэри Джейн права, Танкрид. Это просто смехотворное число. Ведь за ту же самую войну германцы отравили газом семь миллионов евреев.

— Шесть миллионов евреев, — поправил Маленький Мистер Поцелуйкины Губки, — но это дела не меняет. Может быть, те, что здесь, убиты в каком-то одном бою.

— Тогда об этом было бы сказано. — Танкрид не хотел сдаваться и в конце концов даже заставил всех по крайней мере признать, что четыре тысячи восемьсот — достаточно впечатляющие цифры, особенно если без ошибок прочитать каждое имя.

Еще одна изумительная статистическая достопримечательность парка: за тридцатипятилетний период в Замке Клинтона было возбуждено семь миллионов семьсот тысяч процессов против иммигрантов, прибывших в Соединенные Штаты.

Маленький Мистер Поцелуйкины Губки немало потрудился над расчетами. Значит, потребуется двенадцать тысяч восемьсот каменных плит того же размера, что запечатлели имена погибших солдат, моряков и летчиков, чтобы выбить в камне имена всех этих иммигрантов с указанием страны, из которой они выехали; для установки плит потребовалась бы площадь в тринадцать квадратных километров или часть Манхеттена отсюда до 26-й улицы. Но стоило ли это изыскание его трудов? Хоть чуть-чуть изменился от этого порядок вещей?

Алена Ивановна:

Архипелаг беспорядочно разбросанных островков бурой растительности на загорелом море лысого черепа. Волосяной покров материков выглядит обнажениями мраморных пород, особенно борода — седая, закрученная в жесткие колечки. Зубы стандартного МОДИКУМ-фасона; одежда настолько чистая, насколько может быть чистой любая ветхая ткань. Никакого особого запаха. И все же…

Принимай он ванну хоть каждое утро, все равно, глядя на него, не расстаться с мыслью, что его внешний вид отвратителен, как отвратителен старый дощатый пол, который пора окатить водой после выскабливания железистым песчаником. Грязь прикипела к его морщинистой плоти и не знающей утюга одежде, — без хирургического вмешательства или прижигания ее невозможно отделить ни от плоти, ни от одежды.

Его привычки методично размеренны, как платочек в горошек. Живет он в Челси, в доме для престарелых. Это им удалось выяснить во время ливня, который заставил его поехать домой в подземке, а не идти, как обычно, пешком. В теплые ночи он мог устроиться на ночлег и в парке, угнездившись в одном из оконных углублений Замка. Ленч он покупал на Восточной в специализированном магазине «Думас Филз»; сыры, импортные фрукты, копченая рыба, сливки в бутылках, корм для собак. Не будь этого магазина, ему пришлось бы голодать, хотя дом престарелых должен был обеспечивать его такой прозаической необходимостью, как завтрак. Тем не менее для попрошайки это довольно странный способ расставаться с четвертаками, если он не перебрал наркотиков.

Его профессиональный натиск — настоящая, из ряда вон выходящая агрессия. Его рука, например, неожиданно оказывается возле самого твоего лица и…

— Как насчет этого, Джек?

Или, словно по секрету:

— Мне нужно шестьдесят центов, чтобы добраться до дому.

Поразительно, как часто он добивается своего. Но на самом деле тут нет ничего поразительного. Это дар божий.

А у того, кто полагается на божий дар, не должно быть пистолета.

На вид ему шестьдесят–семьдесят, может быть, семьдесят пять или чуточку больше, а может, и меньше. Все зависит от образа жизни, которую он вел и где. Говорит он с акцентом, но ни один из них не смог определить, с каким. Однако это не английский, не французский, не испанский и, вероятно, не русский акцент.