В последующие дни, когда в его желудок уже не попадало ничего, кроме воды из фонтанчиков, по-прежнему попадавшихся на каждой десятой площадке, он часто думал о еде, воображая, как воспользовался бы брошенными остатками былого запаса; о своеобразной сладости меда на стенках банки, роскоши супа, порошок которого он замочил бы в коробке из-под домашних булочек, о том, как слизывал бы пленку желатина с внутренней поверхности банки из-под соленой говядины. Когда он вспоминал о шести банках тунца в собственном соку, желание отведать рыбных консервов становилось невыносимым, потому что у него не было (и не могло быть) возможности их открыть. Что толку топтать их и пинать ногами? А что же еще можно сделать? Этот вопрос так и этак вертелся у него в голове, точно белка в колесе, без всякой пользы.

И тут произошла забавная вещь. Он опять увеличил скорость своего нисхождения, стал спускаться даже быстрее, чем в самом начале, нетерпеливо, безудержно, в полном смысле слова, не чуя под собой ног. Несколько площадок промелькнули, казалось, как в смонтированном на кинопленке свободном падении, — едва он осознавал, что находится на одной, как перед ним оказывалась следующая. Дьявольская, бессмысленная гонка.

А зачем?

Он бежит, как ему представляется, к своему продовольственному складу, то ли веря, что продукты внизу, то ли полагая, что несется вверх. Очевидно, он бредит.

Это был не конец. Его ослабевшее тело не смогло выдержать этот неистовый темп, и он очнулся от бреда в полном замешательстве и совершенно измотанный. Тут же начался другой, более рациональный бред, сумасшествие, просто искрящееся логикой. Лежа на площадке и потирая растянутую мышцу лодыжки, он размышлял о природе, первопричине и назначении эскалаторов. Рациональное мышление принесло ему, однако, не больше пользы, чем нерациональные действия. Изворотливость его ума оказалась беспомощной перед лицом загадки, у которой нет отгадки, а именно в отгадке и заключена вся его рациональность, она целиком и полностью есть вещь в себе. Он — а не эскалаторы — нуждается в разгадке.

Возможно, самая интересная из его теорий объясняет эти эскалаторы как некое тренировочное колесо, вроде того, которое устанавливается в беличьей клетке, но из которого нет возможности выбраться в силу замкнутости системы. Для этой теории потребовалось некоторое изменение его понимания физики Вселенной, которую он всегда представлял себе строго евклидовой, где его нисхождение, как он видел собственными глазами, есть неуклонный спуск по вертикали, тогда как на самом деле оно должно обладать циклическим характером. Эта теория подбодрила его, потому что вселила надежду, что, пройдя полный круг, он снова попадет в бакалейный магазин, пусть даже не в универмаг «Ундервуд». Может быть, погруженный в размышления, он уже миновал его однажды или даже несколько раз, не обратив внимания.

Была и другая теория, вполне созвучная первой, но еще и допускающая, что произошедшее с ним есть мера кредитного управления «Ундервуда» против владельцев сомнительных счетов. Но это уж вовсе не что иное, как паранойя.

«Теории! Мне не до теорий. Я не должен останавливаться».

Итак, обуздав привычного конька, он тут же продолжил нисхождение, несмотря на то что ему не удалось немедленно вовсе отказаться от предположений. Они сделались, если так можно выразиться, более метафизическими. Они стали рассеянными. Со временем он сможет относиться к эскалаторам как к совершенно обыденному факту, требующему не большего толкования, чем просто признание их существования, чего они и добиваются.

Он обнаружил, что теряет вес. После столь долгого поста (по отросшей на лице щетине он определил, что спускается вниз уже больше недели) только этого и следовало ожидать. Все же не исключена и другая возможность: он приближается к центру Земли, где, как все знают, вещи невесомы.

«Теперь есть нечто, — подумал он, — ради чего стоит стараться».

Цель обнаружена. С другой стороны, он умирает, но не уделяет этому процессу того внимания, которого он заслуживает, не желая признавать его неотвратимость. Но это ничуть не глупее, чем не признавать что угодно другое. Он обходит этот вопрос, ослепляя себя надеждой.

«Может быть, кто-нибудь меня спасет», — говорит он себе.

Но эта надежда такая же механическая, как ступеньки эскалатора, — ее участь во многом подобна их участи: они погружаются и исчезают.

Бодрствование и сон перестали быть отличаемыми друг от друга состояниями, о которых он мог бы с уверенностью сказать: «Это я вижу во сне» или «Сейчас я бодрствую». Иногда он мог вдруг заметить, что продолжает нисхождение, но был не в состоянии сказать, проснулся он или просто очнулся от состояния полного отключения внимания.

Он стал галлюцинировать.

Женщина, нагруженная пакетами от «Ундервуда», в нарядной шляпке в стиле коробочки из-под пилюль, спускается к нему по эскалатору, поворачивается на площадке на высоких каблуках и уезжает, даже не кивнув ему.

Все чаще и чаще, просыпаясь или выходя из оцепенения, он обнаруживав, что вместо того, чтобы спешить к цели, лежит на площадке обессиленный, ошеломленный, переставший испытывать голод. Он тут же подползал к бегущему вниз эскалатору и затаскивал тело на ступеньку, стараясь вытянуть голову как можно дальше вперед и упереться руками и плечами о ее ребра, чтобы не сорваться в стремительный и тряский спуск по движущимся ступеням.

«На дно, — думал он. — На дно… Я… Когда доберусь туда…»

На дне, которое он представляет себе центром Земли, не будет иного направления, кроме направления вверх. Вероятно, по второй веренице эскалаторов — эскалаторов, работающих на подъем, но лучше, если это будет подъем в лифте. В дно важно верить.

Сам процесс размышления становился таким же трудным, таким же неотвратимо навязчивым и болезненным, как в тот раз, когда он боролся за то, чтобы подняться наверх. Восприятие окружающего перестало быть определенным. Он не отличал реального от воображаемого. Ему казалось, что он ест, но обнаруживалось, что грызет собственные руки.

Он вдруг увидел, что добрался до дна, что находится в громадном помещении с высоким потолком. Указатели направляют к другому эскалатору: «Подъем». Но поперек него установлена цепочка с прикрепленным к ней маленьким, отпечатанным на пишущей машинке объявлением:

Он вяло похихикал.

Он придумал, как было бы можно добраться до тунца. Надо подсунуть банку под выступающее ребро ступеньки как раз в том месте, где она вот-вот окажется вровень с полом. Либо эскалатор разрежет металл и откроет банку, либо заклинится сам. Может быть, если заклинится один, остановится и вся их вереница. Если бы это пришло ему в голову раньше… Но он все равно рад, что додумался до этого.

«Я мог бы выбраться».

Его тело весит теперь так мало. Должно быть, пройдены сотни километров. Тысячи.

Он продолжил нисхождение.

Потом обнаружил, что лежит у подножья эскалатора. Голова на холодном металле основания. Он увидел свою руку — пальцы зажаты в паз решетки. Одна за другой ступеньки проскальзывают под нее, каждое ребро в свой паз, состругивая кончики пальцев, превращая в стружку его плоть.

Это последнее, что осталось в его памяти.