Но полная бессмысленность предпринятых действий злила и заставляла опускаться руки.

      Пожалуй, только поэтому он и не сдался. Терпеть не мог оказываться побежденным.

      — В юности все взрослые кажутся скучными и глупыми, отжившими свое. Приятно, ничего не скажешь, когда тебя считают заплесневелой колодой, — мать отхлебнула из чашки кофе, и лицо у нее было, словно глотнула хинина.

      Рении посмотрел на мать «вторыми» глазами — нестарая еще женщина, незаурядное ведь лицо, ей бы цвести… но разве не сама она день за днем выбирает рутину?

      Марк заявил ей в лицо, что думает о декорации домашнего уюта, которую старательно поддерживала и приукрашивала Евгения… Семейные традиции, плевать, нужны ли они, чашки строго на отведенных полочках, утреннее радио, всегда один и тот же разговор с продавцами; ах, уже вечер, что произошло за день, что собираешься делать завтра?

      Доброе все, и как настоящее — только привкус во рту, будто хотел съесть конфету, а под оболочкой из шоколада оказался мел.

      — Знаешь, мама, по крайней мере, Марк честнее вас. И живее. — Ренни прислушался — он знал, что Марк слышит его слова, и, раз стоит на месте, стоит продолжать диалог. Тем более что мальчик неожиданно поймал себя на мысли — он говорит чистую правду. Ощущение "перехода на сторону тьмы" было необычным. Братец ведь тоже… как бы сказать помягче… не кладезь мудрости.

      — Куда уж живее, — сказала Евгения. — Ты еще мал, тебе не понять, что такое усталость.

      — И чтобы ты уставала поменьше, Марк должен быть таким, каким ты хочешь?

      В глазах у Евгении появилось выражение загнанности. Эх, мама… ну почему?

      Ренни не стал продолжать разговор. Взял со стола яблоко и намеренно громко захрустел им, повернулся и направился в сторону двери.

      Марк вполне мог сделать вид, что его в коридоре не было, но он стоял на месте. Ничего не сказав, посмотрел на брата и шагнул в кухню. Заговорил с матерью — кажется, о деньгах на школьные расходы.

      Ренни спустился во двор. На душе было спокойно.

      — У меня был брат, Микаэла, — слова мягко падали в тишину комнаты, будто искры таяли в воздухе, яркие и безобидные. — Старший. Я все думал рассказать тебе о нем… Он умер, когда был чуть взрослее тебя.

      — От чего?

      — Так получилось…

      — Ты по нему скучал?

      — Я? — Ренато задумался. Не над ответом — над тем, как воспримет девочка правду. Сказал осторожно: — Временами…

      — Он был красивым?

      — Нет. Ну, то есть обычным, наверное… Какая разница?

      — Ты красивый, вот я и думаю… Да, не смейся! Возраст только украшает мужчин! — она сама расхохоталась, необидно, совсем не над стариком. Огонек вспыхнул в комнате, заплясал на обоях солнечный зайчик — и неважно, что были задернуты шторы.

      — Расскажи о нем!

      — Расскажу… интересно, что бы ты сказала — каким он мог стать цветком в твоей стране — помнишь?

      Нет, никакой крови. Только самые светлые воспоминания. Удружил братец… что бы такого хорошего вспомнить? Ложь правнучка сразу почует…

     …А звали его Марк.

      — Мне бы хотелось его увидеть, — сказала Микаэла, наматывая на палец кудряшку. — Он… кажется таким, как высоковольтный провод.

      — А ты бы попробовала пожить рядом с таким проводом… Впрочем, может это кому-то и нравится. Подруга была у него… ей, видно, пришлось по сердцу.

      — Нет, знаешь, дедушка… не о том, что нравится. Если человек так… гудит, то значит, душа у него живая.

      Ренато огорченно взглянул на правнучку.

      — Ну, девочка. На это многие ловятся… тем паче если человек не такой, как Марк, а позагадочней. Мол, что там за тайны внутри!

      — Да я не о том же! Ну как ты… Если у человека все… умеренно, как штиль на море, то он на своем месте. А если нет, значит, еще не нашел… а место может оказаться любым. Понимаешь? И подлецом, и героем…

      — В чистом виде и герои, и подлецы бывают в основном в сказках.

      — Неправда!

      Что ты знаешь о жизни, девочка? С твоими цветами и колокольчиками… и вымышленной страной.

      — Дедушка… а те, девушки, были похожи на меня или другими?

      Как током стукнуло.

      — Кто?

      А глаза у Микаэлы — черные, черные… и не понять, то ли удивление в них, то ли грусть.

      Марк что-то переписывал — то ли конспект, то ли другие учебные материалы. В полумраке профиль был почти не виден, зато волосы едва не светились. Сейчас, когда он ни с кем не ссорился, ничего не говорил, а погружен был в свою тетрадку, Ренни смотрел на него, изучая. Наклон головы… периодически пытается отгрызть кончик ручки, сам этого не замечая. И пишет в сумерках, мать не раз говорила — испортит глаза.

      Не успел…

      Захотелось дотронуться, убедиться, что Марк реален, не просто игра света и тени. Смешно… попробуй тронь — мигом развеется иллюзия, что он — свой… что он в самом деле брат, а не что-то, по ошибке записанное в метрике…

      — Ты чего тут? — поднял-таки голову.

      — Ничего…

      Любое слово будет запалом на фитиле. Марк предсказуем до крайности… но молчать… а может, иногда стоит не открывать рта. Молчание тоже бывает разным.

      Возвращаться в этот отрезок времени — меньше года, а словно столетие — оказалось по-настоящему больно. Это удивило Ренато. Мальчиком он принимал разрыв между родителями гораздо спокойней.

      А сейчас смотрел на мать — и ощущал, насколько ей больно. В каждом ее движении — в изгибе спины, когда женщина склонялась над стиральной машиной, в том, как она пряталя руки в карман передника, неподвижным взглядом уставясь на кипящий суп, в том, как одевалась, на мгновение застывая перед зеркалом — и видя там чужую, никому не нужную…

      А отец уже не казался таким уверенным. У него появилась другая, но брови всегда были сведены, осанка чересчур жесткая, и на сыновей он смотрел исподволь, будто опасаясь взгляда в глаза — и прямого вопроса.

      — Если у меня когда-нибудь будет жена, я проживу с ней всю жизнь, — сказал Ренни однажды. Сам себе сказал, наблюдая, как мелкие крупицы снега засыпают двор — и вздрогнул, услышав, как хмыкнул Марк за спиной.

      — Правильный мальчик…

      Не хотелось ничего говорить. Но он все же сказал, искренне:

      — Марк, я тебе и себе желаю… найти настоящее. Мне так жаль, что у родителей не получилось… а нам они ничего не расскажут. Может, много лет спустя.

      — А что тебе хочется знать? — Марк присел на подоконник. — Как они будут поливать друг друга грязью? Как отец начнет соловьем заливаться об этой своей…

      — Вот уж о ком я знать не хочу! — вспыхнул Ренни, разозлившись. Но у Марка только уголок рта пополз вверх, в делано-циничной и с тем одобрительной усмешке. Но спросил эдак чуть склонив голову набок:

      — А может, к ним переберешься, когда отец отсюда смоется? Будет новая мамочка… подарки будет дарить. Дорогие. Чтобы любил.

      — Пошел ты! — мальчишка позабыл, что хочет мира. — Ты же только о себе, а все другие — дерьмо, да? Ты же рад, что они разойдутся — зато будешь нос задирать — ах, я один, без них обойдусь, все идиоты, все тебя предали!

      Марк чуть подался к нему, лицо напряглось — но опомнился, отшатнулся.

      — Ну и…

      Поднялся, вышел из комнаты. Не вылетел, сшибая все по пути, как водилось за ним — именно вышел, слегка деревянной походкой. Из коридора — на улицу, в одной тенниске, как был, это Марк превосходно умел, на холод в чем попало.

      Я все испортил, стукнулось в голове. В кои-то веки заговорил искренне… испортил все.

      Заранее испытывая отчаяние — не успеет! — Ренни кинулся к двери; по дороге расшиб колено о трюмо — боль прибавила злости на самого себя. Ухватив дверную ручку, Ренни рванул ее, снова чуть не ударившись о косяк, выскочил на крыльцо, скользкое от тающего снега.