Дождевая пыль оседает на стеклах очков. Ренато Станка и без того видит плохо, а теперь мир и вовсе превратился в большое мутное пятно. Очки можно снять, медленно протирать носовым платком, не отвлекаясь на посторонние звуки и шевеление фигур. Руки слегка дрожат, но для своих девяноста восьми лет Ренато держится молодцом. И когда родные и знакомые прямо сейчас, совсем некстати обращаются со словами сочувствия, испытывает только легкое раздражение.

      Сочувствие выражать принято — хоронят одного из внуков Ренато, молодого мужчину. В тридцать четыре года погибнуть нелепо — накачаться спиртным и потонуть в мелком озере; подобное невозможно одобрить.

      Дождевая морось сыплется на венки из еловых лап, на траурные наряды и желтеющую траву. Свежая, не засыпанная еще могила кажется неожиданно уютной — в ней не будет отвратительной мороси. И кто только придумал октябрь?

      Друзья покойного говорят что-то трогательное о бессмысленной гибели во цвете лет; старику надгробные речи не интересны. Скоро и над ним станут произносить такие вот панегирики.

      Внука должно быть жаль, но ощутить жалость не получается. Здоровый был жеребец… не женился, но оставил двоих детей. Ренато подслеповато щурится, пытаясь за стеклами уже надетых очков разглядеть севшую на ветку пичужку. Могила вырыта неподалеку от каменной ограды кладбища, и акация буйно растет у стены. Похоже, летом здесь красиво — и тихо. Взгляд блуждает по сторонам, старательно избегая скорбных лиц и траурных костюмов, и натыкается на стоящего в стороне белоголового паренька. Тот смотрит на сборище исподлобья, недобро, губа его прикушена, а легкая рубашка не годится для середины осени. Ренато видит мальчишку отчетливо, может разглядеть каждую трещинку на его губах, белесые ниточки бровей и упавший за шиворот пожухлый лист.

      Остальные не обращают на ребенка внимания.

      Пока произносят речи, мальчик не двигается, разве что еле заметно переступает с ноги на ногу и ежится, поводит плечами. Короткая стрижка, поношенные ботинки. То и дело Ренато оглядывается, проверяя, не ушел ли мальчик. Но тот стоит, упрямо, нахмурясь и закусив губу.

      И вот процессия, скинув с плеч немалую долю скорби, медленно направляется к выходу. Ренато оглядывается напоследок — мальчика нет. Похоже, ему наконец надоело изображать изваяние, а может, он просто замерз.

      Уже у самых ворот Ренато настигает мысль: Марку было бы сто четыре года. Старик усмехается — столько не живут… После трет дрожащей ладонью лоб и долго пытается вспомнить, кто такой Марк и с чего не иное, а это имя пробралось в голову.

      Вернувшись домой, Ренато удобно устроился в кресле, выпил чаю с парой капель травяного бальзама. Дениза, служанка, давно ставшая членом семьи, прибиралась в его комнате, любовно разглаживая каждую салфетку. Всегда была образцом аккуратности — и пахла пенками от земляничного варенья…

      — Ты не помнишь человека по имени Марк? Которого мог знать я? — спросил ее Ренато. Женщина пожала плечами.

      — Да нет… Мало ли у вас знакомых было…

      Однако, сколько Ренато ни силился, припомнить такого человека не удавалось. Похоже, за долгую жизнь судьба ни разу не свела его с носителем этого довольно обычного имени.

      — Может, из детства кто? — заговорила Дениза, протирая циферблат огромных настольных часов. — Говорят, чем становишься старше, тем чаще вспоминаются детские годы.

      Ренато задумался. Вот уж чего не вспоминал никогда. К чему? Разве что для разнообразия попытаться? Пожалуй, ни одной картинки не выловить… Надо думать о настоящем.

      — А вы, наверное, серьезным мальчиком были, — ворковала Дениза над очередной статуэткой — сразу и не понять, что обращается к хозяину дома.

      — Может…

      — А звали вас как? Неужто полным именем? Или Ренни, как водится?

      В сердце вошла не игла — будто тупой карандаш вонзили. Старик согнулся, хватая губами воздух.

      — Да что с вами?! — всполошилась Дениза, готовая сорваться с места и звать врача.

      — Ничего…

      Оставшись один, старик зажег неяркую лампу. Читать мог с трудом, а при тусклом свете и не пытался — но теплый, оранжевый огонь согревал мерзнущее тело. Почему нет? Иллюзией было тепло от лампы, но и холод был только иллюзией…

      Ренато смотрел прямо перед собой, погруженный в дремоту. На стене напротив висела большая картина — лес, дорога: летний полдень. Если вот так дремать, просыпаясь и поглядывая на картину, то рано или поздно покажется — напротив не холст, а кусочек настоящего лета…

      Раздраженный юношеский голос раздался в комнате:

      — Идиот, что ты знаешь о жизни?!

      Потом прозвучал смех — рассмеялся мальчишка. И хлопнула дверь, Ренато даже оглянулся, хотя знал — в его кабинете двери нет…

      Старик с трудом поднялся из кресла, дошел до окна. В сумерках бульвар был почти не виден, темнели длинные пятна тополей. Ренато прищурился, пытаясь понять, кто идет по тротуару; в следующий миг в лицо старику ударил порыв грозового ветра, мокрого и холодного. Ренато отшатнулся, едва не упав, и потянулся закрыть окно. Пальцы уперлись в стекло — старик осознал, что задвижка прочно держит створки.

      Ренато протянул дрожащую руку, стирая дождевые капли с лица, потом глянул на собственную ладонь — она была суха.

      Долгую жизнь Ренато Станка прожил не то что бы счастливо, но вполне успешно. Владелец прибыльной обувной компании, большого дома в престижном районе города, обладатель безупречной репутации — он гордился собственной жизнью. Трое детей, шестеро внуков… седьмой погиб так нелепо. И правнуки. Старик считал, что исполнил свое предназначение на земле. Последние годы он ни о чем не заботился, позволяя другим править кораблем, а сам занимал лучшую каюту на правах почетного пассажира.

      Он сохранил в себе достаточно сил, чтобы иногда совершать короткие прогулки по бульвару или ближайшему парку — в сопровождении Денизы или кого-то из родственников. С ним здоровались лучшие люди города. Правда, зрение не всегда позволяло сразу понять, кто именно с ним поздоровался, но это не имело значения. Какая, в сущности, разница?

      Ренато брел по аллее, шагами тревожа медового цвета листву. Дворники ленились сегодня… А может, и нет — листопад охватил город, не осмеливаясь тронуть только мрачные колючие ели.

      Дениза шла рядом, ведя на поводке рыжую таксу в клетчатом жилетике. Ренато недолюбливал собак, но любимицу Денизы терпел — она не пачкала в доме и вела себя тихо.

      — Нет, — сказал кто-то над ухом. Вздрогнув, старик обернулся. Кроме Денизы, никого… карапуз под присмотром няньки играет в другом конце аллеи, а голос был — молодого парня. Тот же, что недавно прозвучал в кабинете.

      — Вам нехорошо? — Дениза была тут как тут со своей ненавязчивой заботой. А запах варенья от нее заглушался запахом палой листвы. — Быть, может, домой?

      — Домой, — повторил Ренато. — Домой…

      Шустрая хохотушка, шестнадцатилетняя Микаэла… любимая правнучка. На ней вечно что-то позвякивает и поблескивает, Ренато не всегда может понять, что именно — зрение и слух все чаще подводят.

      Микаэла вертится, любовно расправляет цветы в вазе. Ренато равнодушен к цветам, но девочку огорчать не хочет — старалась, сама собирала.

      — Если умру летом, на моих похоронах будет много цветов, — срывается с языка неожиданно.

      — Ты еще всех нас переживешь! — Микаэла в момент оказывается рядом, опускается на корточки, заглядывает в глаза.

      — Чего там… с годик, может, еще протяну, — без тени сожаления говорит Ренато. В его-то возрасте бояться смерти…