Я бы сравнил процесс формирования славы поэтов (и не только поэтов) с ударом молнии.
...Ни один менеджер не превратит поэта-графомана в гения. Однако умный организатор литпроцесса может подтолкнуть процесс в ту или иную сторону, может обратить внимание общества на достойных поэтов и этим самым вытащить их из трясины безвестности. Наиболее значимые явления вылетают грозными электроразрядами из социальной подпочвы без содействия идеологов. Но, при всём при том, верна поговорка: талантам надо помогать.
Я хотел бы обратиться к опыту Вадима Кожинова, человека, проделавшего сложную эволюцию: от теоретика литературы к публицисту, историческому политологу и автору глубоких социокультурных расследований (замечу, что на протяжении всего этого пути и во всех ипостасях Кожинов оставался идеологом). В середине этой эволюции (с конца шестидесятых по начало восьмидесятых годов) Вадим Кожинов сознательно взял на себя роль "профессионального делателя поэтов". Он осуществил проект по внедрению в литературную ситуацию и в сознание советской аудитории поэзии определённого вектора (не стиля, не жанра, даже не течения, а именно – вектора). Имеет смысл исследовать некоторые параметры данного проекта вкупе с его итогами.
В конце шестидесятых годов XX века "эстрадная поэзия", доселе задававшая тон и собиравшая стадионы, начинает буксовать. Советскому читателю приедаются эскапады Евгения Евтушенко и эксцентриады Андрея Вознесенского. Что далеко не случайно. Уходит в прошлое человеческий тип, явленный в стихах этих авторов – юный шестидесятник с распахнутыми глазами, дерзкий экстраверт, непрерывно открывающий окружающий мир (и открывающий себя в этом мире) – уходит в разных вариантах – как в демократическом варианте лирического героя поэзии Евтушенко, так и в конструктивистско-технократическом варианте лирического героя поэзии Вознесенского. Во многом это связано с провалом хрущёвской оттепели, к 1968-1969 гг. ставшим совсем уж очевидным. Шестидесятнические иллюзии развеиваются, в советском обществе возникает понятное желание отдохнуть от стрессов и сумасбродств (фактически создающее психологические основы того социополитического и социокультурного явления, которое позже будет названо "застоем"). Вектор коллективных предпочтений от "светлого грядущего" смещается в прошлое, нарастают эскапистские и пассеистические настроения. Всё это, взятое вместе, подпитывает характерный для "эпохи застоя" культ классики (замечу: семидесятые-начало восьмидесятых – время расцвета киноэкранизаций произведений классической литературы).
Параллельно этому происходят иные – социальные – процессы. Хрущёвские указы 1961-1963 гг., урезающие приусадебные участки, разоряют советскую деревню. Крестьяне, получившие паспорта и не видящие смысла в работе на государство, в массовом порядке переселяются в города и посёлки городского типа. Через несколько лет роковые для деревни указы отменяются, но уже поздно: заинтересованность крестьян в сельском труде подорвана. В конце шестидесятых годов Советский Союз накрывает волна урбани- зации, катящаяся по всему миру. Мощно развиваются города, что требует дополнительных рабочих рук. Переезд сельских жителей в города усиливается на несколько порядков. Русская деревня получает смертельный удар (она будет пытаться оправиться от него в течение двух десятилетий, но так и не оправится). Это вызывает у советской интеллигенции чувство вины и скорби (сопоставимое с аналогичным чувством, вызванным у российской интеллигенции распадом сельской общины в пореформенные шестидесятые годы XIX века). "Деревенская Атлантида" горько оплакивается интеллигентами-горожанами. Всемерно возрастает интерес к творчеству прозаиков-деревенщиков, таких как Василий Белов, Валентин Распутин, Виктор Астафьев (кстати, Вадим Кожинов активно пропагандирует творчество этих прозаиков). Нарастает потребность в оформлении аналогичного течения в поэзии.
Стихийно оно уже сложилось. В статье "Заметки о поэтических веяниях последних лет" (1972 г.) Кожинов не без удовлетворения фиксирует изменения характера заголовков поэтических сборников, вышедших в 1971 году по отношению к заголовкам сборников, появившихся в 1968 году. По-шестидесятнически яркие, романтические, монохромные, экспрессивно-метафоричные и абстрактные названия книг (такие, как "Зелёное солнце", "Синий меридиан", "Тревожный парус", "Лунная скала", "Винтовая лестница" и "Радар сердца") сменяются названиями простыми, неброско-реалистическими, размыто-акварельными, ландшафтными, доверительными и подчёркнуто русскими (такими, как "Полустанок", "Околица", "Перелески", "Берёзовые блики", "Улетают журавли", "Ещё один сентябрь", "Прощание с зимой", "Ожидание урожая" и "Лён колоколится"). Эти, казалось бы, чисто внешние перемены знаменовали важный поворот в направленности советской поэзии.
Отмечу ещё один важный аспект: в семидесятые годы под ветшающим покровом марксистско-ленинской идеологии ведётся глухая, подспудная, во многом неясная для самих её участников, недопрояснённая в отношении терминов и определений, зачастую эвфемистическая, но при этом очевидная, яростная и с каждым годом нарастающая война между западническо-космополитической и консервативно-национальной интенциями. В недрах советско-партийного аппарата складываются "либеральная партия" и "русская партия"; у каждой из этих партий есть свои покровители на высших уровнях государства (вплоть до уровня Политбюро), есть свои организаторы, пропагандисты, агитаторы и "культовые фигуры". Один из самых умных идеологов "русской партии" Вадим Кожинов выстраивает ведущие концепты её культурной политики. "Поэтический проект" Кожинова более чем удачно вписывается в эти концепты.
Кожинов начинает с того, что чётко очерчивает границы собственного проекта, разделяя всех современных ему поэтов на две категории.
При этом он оперирует концептом, созданным Иваном Киреевским и подхваченным В.Белинским и Н.Добролюбовым, выделявшими в текущей литературе "высокое искусство слова" ("поэзию" в терминологии Белинского) и "беллетристику".
"Беллетристика не есть творчество в полном и прямом смысле слова. В её произведениях не создаётся самобытный, органический, как бы саморазвивающийся художественный мир, который немыслим без сотворения столь же самобытного и органического художественного стиля" ("О беллетристике и моде в литературе", 1972-1974 г.).
В поэтической деятельности Кожинов разграничивает "лёгкую поэзию" (стихотворчество) и "серьёзную поэзию" (собственно поэзию).
"Стихотворец схватывает насущнейшие сегодняшние настроения и выражает их осязаемо для всех. Он говорит то, что в данный момент у каждого просится на уста. И пусть его слово живёт недолго – оно за свою короткую жизнь может сделать очень много, может облететь целый мир.
У поэта другая цель. Он идёт, а не бежит. Он вслушивается в неясные подземные гулы, он говорит людям то, что без него не только бы не было выражено в слове, но и осталось бы неосознанным" ("Поэзия лёгкая и серьёзная", 1965).
Несмотря на то, что Вадим Кожинов оговаривает значимость (правда, разную значимость) и "поэтов", и "стихотворцев" для общества, их ценность для него далеко не равнозначна.
…В отношении литературного наследия процесс канонизации уже свершился. Но как же быть с современными стихами? Какие из этих стихов суть "поэзия", а какие – "стихи" и только?
