Первую акцию они замутили девятого мая.

– Кремль в курсе. Дан зелёный свет, – чуть лениво сообщил бархатный голос политика.

Девятого мая в Москву на парад победы заявилась старушка, президентша Латвии канадского происхождения. Накануне она обозвала советских ветеранов алкоголиками.

Шурандин предложил протестовать. Встать рано утром у посольства Латвии в переулке на Чистых Прудах и не выпускать латышку, не дать ей укатить на праздничную Красную площадь.

Переулок был умыт ночным дождём, полон клочковатым туманом и засажен липой, которая душно зацветёт в июле. В лужицах плавали, сорванные дождём, желтоватые мохнатые свечки.

Их было пятнадцать человек, по переулку подошедших к сумрачному, кофейного цвета посольскому зданию. На всякий случай Шурандин захватил с собой только мальчишек.

– Сюда иди! – раздался окрик из дверей зашторенного автобуса.

Омоновец выпрыгнул на асфальт и мотал башкой, разгоняя сморивший его сон.

Сонные омоновцы поволокли их в логово автобуса. Уложили на пол в проходе, растянули поверх ноги в сапогах, и стали досматривать недосмотренные сны...

Вечером думец освободил молодежь. Он подъехал к отделению милиции, вступил внутрь, и все менты смотрели на него благоговейно.

– Хулиганит. Непорядок, – отметили в Кремле.

И политика стали меньше показывать в телевизоре.

– Надо быть жестче. Плюйте вы на эту власть! – при каждой встрече подначивал Шурандин.

На последний свой телеэфир, перед тем, как навсегда исчезнуть с экранов, политик позвал именно Ваню – выступить секундантом.

Схватка была, как обычно, с господином Ж., экспрессивным, при каждой фразе напоминавшим арбуз, летящий на тротуар и брызжущий во все стороны яркой мякотью.

Дошло до реплики секунданта. И Ваня резко продекламировал:

– Мы ненавидим вас и смеёмся над вами, уродливый болван. Скоро вас сметёт метла революции! Да, грядёт великолепная, изгоняющая воров-чиновников, держиморд-ментов и проститутов-шутов, революция! Могу вам только обещать: революция вас, господин шут, не пощадит! И ей, и вам будет не до смеха!..

Отрывок из романа "Джизнь Турубарова"

***

Полетав по парижам, люди начинают снисходительно и горько – будто узнав взрослую тайну, думать, что шарик мал, смешон и постижим.

Я сам почувствовал нечто похожее вдали от родины. В римской пиццерии, через стол от меня с Аннеттой, два громилы в розовых рубахах говорили, густо матерясь, о брюликах. От этих, факт, нигде не скроешься, подумал я. Шарик, пожалуй, да, смешон и мал.

Поэт Тушёнкин, книжечку которого я взял в дорогу, говорил об этом как деле решённом.

***

Ребенок – школьница – готовилась ко сну, боролась с выданными проводницей простынями. Вертела попой, выгибалась обезьяной с верхней полки, не подозревая, о чём может думать хмырь внизу.

Милые дети!

Я сурово оглядел курятник.

До хрена нас тут. В плацкартном не было свободных мест. Кто-то сходил, и сразу заходили, вдвое больше, появляясь из щели прохода с полосатыми тюками. Чем дальше уезжали мы к Европе, тем больше было в пути всякой азиатчины.

***

Старуха справа съела курицу и водит, далеко отклонив голову, пальцем в тетрадке, шепчет: "Шу-шу… счастье детей… хр-бр… моли Твоего Сына…"

На свиданку, в зону?

Читает вдумчивей, серьёзнее, ожесточеннее, чем я Тушёнкина.

С высокой насыпи глазам открылась речка, скошенный луг, бегущая вбок, мимо стога, колея дороги.

И там, внизу, такая была заповеданная мощь, такая великая правда, что дух захватило. Я вскочил с места, нашел сигареты.

Чёрта с два шарик мал!

Сомнительны вообще шары, вот что. Похоже, истина не шар, а – вбок.

***

Я малость подостыл в дырявом тамбуре. Слишком по-русски механически и ненадёжно стучал поезд, гоня состав на угасающий закат. Стальные нервы, поэтически подумал я.

Натянутые жилы родины. Железный болеро.

"Та-та, та-та…" – били по рельсам, пружиня на стыках, колесные пары:

Во-ды жи-вой…

…набравши в рот,

Как понятой молчит народ.

Стоя в заплёванном, дрожащем тамбуре, глядя сквозь дым в стекло на холмы родины, я понял, что люблю страну больше, чем женщину. Или – чем истину.

Вернулся в клеть. "Хр-бр… шу-шу".

***

Старшой стал злее и сентиментальнее. Ушёл, заморгав, на балкон с иконой Божьей матери. Я задарил брату иконку, наспех выданную мне, как индульгенцию, отцом Герасимом.

Младшенький тоже изменился: радикально и необратимо. Я понял это по глазам старшего брата. Что-то не срасталось.

Идиот: не надо было, зря приехал.

От меня и здесь чего-то ждали. Мама дорогая! Это было всё-таки несправедливо: я-то от них ничего не ждал.

Ожидание заметно было по плескавшейся в глазах родни духовности. Впрочем, всего скорее мне это казалось. Крыша моя, похоже, уже вовсю ехала.

Были: брутальный увалень, сын жены брата, и жена сына, лёгкая тростинка. Ненастоящая, вторая жена брата успокоила меня своей фальшивостью. Всё шло как надо: как в лучших домах Лондoна.