"Завтра пойду в бой… Абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны, и успех придёт обязательно…" – это письмо его тёткам. А вот для цензуры: "Слава Богу, радуют победы…"
Это уж точно! Парня "застрелил какой-то сержант прямо в казарме", а письма идут и идут… с фронта. Георгий рассказывал тётушкам, что в той казарме у него было "очень много начальства": и командир роты, и командир взвода, и парторг, и старшина роты, и помощник старшины роты, и командир отделения, и дежурный по роте. "И это, не считая батальонного начальства". Он не упомянул еще секретарей комсомольских организаций той же роты, батальона, полка, которые, положа руку на сердце, как и перечисленные выше командиры, употребляли вслух нехорошие слова!..
"Не могу объяснить, – недоумевает Швейцер, – как это увязывается с письмами Мура с фронта?" В самом деле, он ещё и о природе пишет: "Здешние места замечательны для прогулки… идти по здешним полям доставляет удовольствие"…
О природе ладно. Она и в Штатах природа. А вот то, что лихой мат уже не режет тонкое ухо красноармейца Эфрона – это никуда не годится. Да что там, ещё и о национальных особенностях русского веселья заговорил! "Элемент тоски и грусти присущ нашим песням, что не мешает общей бодрости нашего народа, а как-то своеобразно дополняет ее", – рассуждает Георгий. Но этого не может быть! Швейцер убеждена: "Он родился в Праге, в Чехословакии!" "Родиной чувствовал Францию!" "За что он мог полюбить эту страну?"
А Георгий всё пишет: "Одно совершенно ясно теперь: все идёт к лучшему, война скоро кончится и немцы будут разбиты!" Ну, как есть – отличник политической подготовки!.. "Я увидел каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей". Ох, и обработали мальчика большевицкие комиссары… "Играет штабный патефон. Как далека музыка от того, что мы переживаем! Это совсем иной мир, мир концертных залов, книг и картин, мир, из которого я ушёл и в который я вернусь когда-нибудь…" Ну, что ты скажешь! Ему надо быть расстрелянным в казарме, на худой конец, разгуливать в Париже или в Берлине, а он плетёт о каких-то концертных залах! Да ещё в этой России…
"Муру не за что было любить Россию…" – от гнева задыхается мадам Швейцер. А я вот читаю последнее, предсмертное письмо Георгия, которое заканчивается словами: "Жалею, что я не был в Москве на юбилеях Римского-Корсакова и Чехова!", и вспоминаю невыразимо тревожные минуты молчания, руки и взгляд, выдававшие состояние души Ариадны Сергеевны, когда она прочитала выписку на брата из книги учёта полка.
– Одного этого – так много… – сдавленным голосом, тихо произнесла она, отошла к полочке с книгами, что-то там достала и, вернувшись, протянула мне кипарисовый крест с распятием. – Это наш, фамильный. От моей бабушки Елизаветы Дурново. Крест из Иерусалима. Вот перламутровые символы, надпись… Это вам…
Умерших от ран и убиенных в бою хоронили зачастую на месте, где смерть застанет, порой, просто вдоль дорог – чтоб легче отыскать потом. После войны страна возрождалась из руин – не до братских могил было. Так и стояли солдатские пирамидки, словно вехи на пути к Победе, – от Сталинграда до Берлина. У меня и сейчас хранятся письма с указанием мест одиноких захоронений, солдатских могил на окраинах миру неизвестных деревушек, обозначенных в сводках боями местного значения.
…Кроме полковой выписки учёта потерь в архивах о рядовом Георгии Эфроне ничего не сохранилось. Да и какой архив мог быть у солдата! Тогда в поиске его я пошёл боевой дорогой 437-го стрелкового полка: в Центральном паспортном столе выписал ровно сто адресов парней, призывавшихся из Москвы и Подмосковья – тех, кто оказался в полку и 183-м медсанбате вместе с Георгием, и разослал их в надежде на ответ. Письма летели и в белорусские деревни Заборье, Поддубье, Коковщизна, Орловка, Еленцы, Бертовщизна, Гороватка… Но отовсюду отвечали: нет, такой солдат не значится ни в каких документах, нигде не захоронен…
И вот однажды из Друйского сельского Совета получаю такое вот письмо: "Путём опроса местных старожилов установлено, что на территории нашего сельского совета имеется могила неизвестного солдата, похороненного летом 1944 года". Сходилось место последнего боя 437-го полка в здешних краях и время. Командир взвода младший лейтенант Храмцевич рассказал, как происходила схватка за высоту, которую брали бойцы 3-го батальона: "Я хорошо помню этот бой… Немцы с высотки встретили нас плотным огнём. Мы залегли – кто где мог: в воронках от снарядов, в любом углублении. Два раза опять поднимались в атаку – и снова залегли, пробежав несколько метров вперёд. Третья атака нам удалась с помощью соседей. Так была взята деревня Друйка. Раненых отправили в 183 медсанбат".
Майор запаса М.Долгов уточнил, что тот медсанбат находился в лесу, километрах в 4-5 от деревни Друйки. Вот и всё.
Я написал очерк о Георгии и о людях, с которыми он разделил свою солдатскую судьбу, по деталям восстановил день 7 июля 1944 года, когда рядовой Эфрон пошёл в свою последнюю атаку. Закончил очерк словами о могиле, которая осталась после того боя возле деревни Друйка, – что лежит там, если не Георгий, то другой солдат… В рассказе о былом главным считал письма сына Цветаевой, которые ранее нигде не публиковались.
Помню, как читала рукопись о Муре Ариадна Сергеевна. Медленно, аккуратно перекладывая странички с одной стороны стола на другую. Наконец, материал перекочевал, улёгся полностью ровной стопкой, ожидая приговора, но Ариадна Сергеевна только и спросила: "Почему вы ничего не сказали о своём поиске?"
Поиск, откровенно говоря, был, действительно, непростой – одна география чего стоила! Сибирь, северный край страны – Коми, глухой аул где-то в горах, на границе с Турцией. Наконец, Центральное финансовое управление Министерства обороны, откуда удалось получить самые точные координаты однополчан Георгия, ушедших в отставку (известно, социализм – это учет). Помогали в работе сотрудники Подольского архива, наши краснозвёздовцы – юристы, девчата из отдела писем…
Мне, вообще-то, казалось, что я затяжелил бы очерк фрагментами своего поиска, но не выполнить просьбу Ариадны Сергеевны не мог. Да ведь как-то следовало и высказать признательность людям, причастным к той работе, не отмахнувшихся равнодушно от многотрудного поиска сына Цветаевой. Ведь, казалось, на черта бы искать им сына врага народа, который к тому же – говорят! – удрал к фашистам…
– Тридцать лет этот навет висел над нашей семьёй… – заметила Ариадна Сергеевна в тот вечер, когда я принёс из архива сообщение о Георгии, и с фамильным кипарисовым крестом подарила мне публикацию о Марине Цветаевой в журнале "Звезда". "Дорогому Станиславу Викентьевичу – с глубокой благодарностью за участие (не словом, а делом!) в судьбе моего брата. А.Эфрон" – память о том вечере.
...Только тучи-то, навет над семьёй Цветаевых не спешили расходиться. Когда очерк о судьбе "неизвестного солдата" Георгия был доработан с учетом пожеланий Ариадны Сергеевны, я направился в редакцию журнала "Новый мир", полагая, что материал заинтересует редакцию. Милая редактриса три месяца не отпускала от себя очерк о сыне Цветаевой – ни замечаний, ни уклончивых редакторских разговоров, и в то же время какая-то неопределённость, неясность по поводу публикации его в журнале. Но однажды, когда в рабочем кабинете никого кроме нас не было, я наконец-то получил этакий виноватившийся ответ: "Дело в том, – тихо произнесла редактриса, – что у нас новый главный, и мы не знаем, откуда ветер подует…" Главным редактором тогда идеологическая контора ЦК партии назначила поэта С.Наровчатова и, не рискуя вляпаться в историю, очерк о сыне Цветаевой мне вернули.
