Особенно запали мне в душу горячие строки:

"Кто с отзывчивым талантом

Мчит на твой простор

Так, как будто эмигрантом

Был он до сих пор".

"Алексей Иванович, тост за союз слова и кисти! Завтра встретимся с хорошим человеком, разумеется, поэтом, порисуете, поговорим".

Уложил он меня спать под портретом Есенина, на тахте, и добавил: "Это почётно".

Наутро я под холодным душем блаженствовал, а Анатолий, наблюдая за мной, удивлённо вскрикивал. Я уговаривал его поддержать моё "моржевание".

Договорились, днём встретимся у меня в мастерской. Он в ЦДЛ поехал, а я — на работу. Намахавшись метлой, прямо на участке, на лавке, я заснул после почти бессонной ночи, и надолго, — и опоздал на наш творческий запой второго дня.

После он меня упрекнул: "А мы вас ждали. Э, вы все, художники, неуправляемы".

В это же время я одновременно начал рисовать и Юрия Кузнецова, который, увидев портрет Передреева, сказал: "Что-то вы его делаете опустошённым, каким-то пропащим".

"Как, — возразил я, — наоборот, я думал, схватил что-то, к тому же портрет ещё не закончен".

Готовилась моя персональная выставка и, к сожалению, портрет Передреева я так и не успел завершить.

Время летит быстрее человеческих шагов, деяний. Хвать — и всё… и Анатолия нет!

И вот в "Венок Анатолию Передрееву" я мысленно вплетаю, меж строк его друзей-поэтов, свои воспоминания о нём и рисунки, сделанные во время живого общения, где я только приблизился к его сложному образу.

Но мне кажется, всё же более полно, точно выражена сущность самого автора в его стихотворении "Памяти поэта", которое венчает его поэтический сборник "Равнина":

"Тебе твой дар простором этим дан

И ты служил земле его и небу,

И никому в угоду иль потребу

Не бил в пустой и бедный барабан".

ПРИКОВАННЫЙ К КРЕСЛУ (М. М. БАХТИН)

Когда я увидел Бахтина, прикованного болезнью у креслу, неспособного двигаться, усталого, то подумал: не поздно ли делать с него натурный портрет?

Но поэт Голубков страстно уверял: "Алексей Иванович! Вот это образ, он у вас получится". И постепенно сомнения отпали, и я втянулся в работу.

Он много курил, держа мундштук с сигаретой на весу — видно, так лучше думалось, лучше зарождалась и развивалась мысль…

Сигарета и мысль — казалось, одно без другого не может быть. Я так его и начал рисовать.

Правда, в это положение он лишь периодически возвращался, а в основном за работой он часто засыпал, и старческая расслабленность деформировала его черты до неузнаваемости.

Я иногда его взбадривал вопросами.

— Михаил Михайлович, кого из художников вы предпочитаете?

Он ответил, но не сразу:

— Одно время — Врубеля.

— А кого из композиторов?

— Вагнера, — ответил он, не задумываясь.

Разговаривали мы мало, так как он очень плохо слышал, иногда чуть ли не кричать приходилось.

К нему часто приходила литературная молодёжь, становилось шумно, он оживлялся, к нему являлась его значительность, что помогало мне в работе над портретом.

Однажды пришёл Вадим Кожинов, и у них с Михаилом Михайловичем произошёл бурный разговор на литературную тему. Кажется, кто-то писал о Достоевском, и Бахтин его одобрил, а Кожинов был против того человека.

Но дело не в этом, а в том, как неудержимый, быстрый Кожинов, одетый на этот раз как на парад — всё блестело на нём! — горячился, а очень сдержанный, внимательный Бахтин, небритый, в халате, спокойно ему отвечал — создавалась живая картина творческого диспута.

Спокойствие, лаконизм образной речи Бахтина были внушительны.

Вот такой большой ход образа мне и хотелось решить в портрете.

Перед очередной встречей я прогуливался возле дома Бахтина и неожиданно встретил Шкловского. Виктор Борисович спросил: "Ну, что принесли показать?" — а сам лукаво глядел на мою папку.

— Пока показывать нечего, сейчас должен идти рисовать Бахтина, — ответил я как бы в оправдание.

Шкловский был приятно удивлён.

— О, Бахтин! Это великий человек, его обязательно надо написать, — сказал он возбуждённо.

Ну, если Шкловский говорит, значит, так и должно быть.

Правда, я вспомнил, что ког

да я делал портрет самого Шкловского, то он приезжал ко мне в мастерскую посмотреть вообще работы, а особенно — портреты литераторов… тогда он сказал: "Этим портретам здесь не место!". Я спросил недоумённо: "А где?" "В музее!" — ответил он. "Ну, вы Шкловский, вам можно говорить, а я никто…". "Да, меня в шестнадцати странах переводят, за границей, на Западе считают гением", — сказал он, улыбаясь.

…Вот сейчас, назвав Бахтина великим, он также заулыбался.

Трудно понять улыбку Шкловского: к чему она относится? Шутит он или серьёзен?

Просил передать привет Бахтину и что обязательно к нему зайдёт.

В основном портрет был, кажется, решён, и я писал части интерьера — кресло, письменный стол, его любимую разноцветную кошечку, которая была полной хозяйкой кабинета и отрадой в его творческом уединении.

Только сейчас я осознал, как всё просто: ни телевизора, ни приёмника, ни даже радио. И здесь, в этом маленьком кабинетике, свободным мыслям было просторно, они спешили теперь, разрезая глухую тишину, врываясь в вечность.

КОЛЯ ГЛАЗКОВ

Впереди, в проёме подземного перехода, маячила крупная мужская фигура, загораживая зимнее небо. Человек сделал ещё два-три замедляющих шага и повернулся.

Да это же Коля Глазков!

На ходу поговорили. "А у меня выставка в ЦДРИ, — похвалился я, — ваши портреты попали, так что жду…" — и разошлись.