А в жёлтом зное льётся раскатистый весёлый грохот:

— Ну и дьяволы эти наши бабы! Наврут с три короба, а ты разбирай, верь! Какая ж, скажем, Зинка — контрыволюция? В чём душа держится. Куды ей губить нашего брата — она сама на ладан дышит.

А Зина дрожит — не то от радости, не то от жути.

— Вот… ребёночек… — глотает она солёные слёзы. — Родненькие мои… ребёночек-то — мой!

Мальчик уакает, барахтается в кружевных пеленах.

— Вот грех-то! — сокрушаются бородачи. — Мы знаем, сердешная, что твой. Да глупы бабы шалтают разные глупости, будто антихрист это народился.

И бородачи, улыбаясь, тянутся к мальчику корузными руками.

— Красавчик-то какой, чистый ангелок!

— А оратель-то твой, зныть, махни-дралы?.. — сокрушались бабы. — Ах, грехи… Сказано, оратель, ну, добра не жди.

Кто-то из баб всхлипывает.

В жёлтом зное голубой ветер лениво колеблет ароматы сухих цветов и трав, перешёптывается с надомутным камышом, будто говорит: "Какое мне дело, люди, до ваших горестей, смеха и слёз?”

1920 г.

Несколько лет назад мне на рецензию попала рукопись двух молоденьких девушек, сочинивших в соавторстве повесть. Повесть самая незатейливая. Сквозь прозрачные образы двух героинь угадывались авторши. Героини путешествовали в каком-то фантастическом, сбившемся с реальных рельсов поезде, а на пути им встречались всякие люди, как раз и ставшие главными объектами изображения. Солдат-дембель, тетка-продавщица, студент, новый русский и мы с тобой, дорогой читатель, вполне могли оказаться там, среди обычной дорожной публики. Мало ли подобных характерных и бытовых зарисовочек знает русская литература? Какие только типажи — и смешные, и глупые — не встречались на ее страницах. И стоит ли вообще — о повестушке никому не интересных, начинающих девчонок? Но всё дело в том, что лично для меня именно в тот момент, со страниц неумелой прозы выглянуло явление, которое тогда казалось — исключением, а сейчас — правилом.

Что за жуткие рожи были попутчики наших героинь! Что за ничтожества! Что за нелепые разговоры они вели, обнаруживая просто титаническую глупость! Как отвратительны они были нашим героиням! Причем, что именно вызывало такое запредельное отвращение, определить из текста было никак не возможно.

— Где же вы встречали таких людей? — не удержался от вопроса я.

Молодые дарованья отвечали в один голос:

— Представляете, мы всё пишем с натуры. Эти люди — такие и есть!

Тот взгляд на мир, взгляд, способный видеть людей такими уродливыми внешне и внутренне, запомнился как душевный ожог...

Однако те две девчонки имели довольно острый литературный нюх. Так ли еще впоследствии обожгут нас, патриархальных, наивных читателей, законодатели постперестроечной литературной моды Пелевин с Сорокиным. Шокирующие сюжеты, густая патология, отвязанный сленг, мат — всего нахлебались мы вдосталь. Удивленная оторопь (так, оказывается, тоже можно!) прошла. Колебатели основ сотворили свое дело и могут быть спокойно погребены в литературном архиве. Они могут уходить, но нечто, растиражированное эпатирующими произведениями, уходить не пожелает. Это нечто — НЕНАВИСТЬ. Ее зловонными миазмами пропитаны бесчисленные страницы отнюдь не только криминального чтива. Писатели и не заметили, как проповедуя правду-матку, в пылу дарованных свобод, очутились в леденящем мире взаимного отвращения, где герои — не люди, а какие-то грязные, ничтожные, вонючие монстры. Заранее прошу прощения за объемную цитату, но она весьма красноречива: "...один дотошный, совсем молодой милиционер... нашел школу Ивана Ивановича и узнал, что тот был химиком. На его счастье, новый химик только что вернулся из отпуска и сидел в кабинете химии, думая, где бы найти другую работу. Его тошнило в школе, дети — сволочи, деньги — копейки, директор — трус и хам. Он-то и сказал милиционеру, что Иван Иванович бомбами интересовался... Милиционер очень хотел славы, подвига. Он записал всё в блокнот. Он думал, что у Ивана Ивановича могло быть потайное место, о котором никто не знает, а он узнает... Он пошел за девчонкой... Та привела его в какой-то подвал, где кучковались наркоманы... Когда милиционер тихонько покидал подвал... напоролся на ржавый костыль, заорал как резанный, был компанией схвачен, не так понят, побит, ребята вкололи ему дозу без ума и тихо смотались...

Милиционер умер в счастье дури, не успевая опылять многочисленные лона, на одном и кончился. Его не искали, он был очень деревенский, из мест, которые прекратили свое существование, когда в деревню перестали привозить хлеб. Какая-то часть стариков еще немного продержалась на картошке, другая переместилась в города, кто на паперть, кто к магазинам с протянутой рукой. Его мать устроилась очень хорошо — она работала уборщицей в вокзальной уборной и спала в чулане с метлами и ведрами. Она боялась, что сын найдет ее, присоединится, и тогда их выпрут из чулана. Она молилась, чтоб ему самому повезло, как повезло ей... Зачем ей сын на этом кусочке счастья? Парня приняла милиция. Он полюбил ее, как если бы она была мать. Но когда он исчез, его карточку просто порвали, чтоб не смущать статистику жизни милиционеров.

А потом... доски... завалили рьяного парня, которому хотелось ордена, новых сапог и бесконечных сладостных соитий. А дух тления, идущий от него, признали падалью, собачьей там или кошачьей. Но, что славно, не говном".

Как же нужно ненавидеть людей, чтобы так понимать их, так изображать их, как это делает в своей новой повести "Ангел мертвого озера" весьма крепкая, известная с советской поры писательница Галина Щербакова. В этом маленьком отрывочке задеты многие болевые точки, традиционные для русской литературы, а потому авторская интерпретация в данном случае — показательна. Тут вам и отношения матери с сыном (патология), погибающая деревня (и находили же о чем скорбеть писатели-деревенщики, ведь это всего лишь очаг разложения, источник бомжей), тут — учитель-химик, которого тошнит от школы и детей, тут — краешком — бомбист Иван Иванович с его манией, тут — наркоманы, тут — убийство, тут, наконец, глумление и кощунство над самой человеческой смертью, тут и привет от гнилого милиционера народному любимцу Василию Теркину, тоже преступно мечтавшему об ордене и не отказавшемуся бы от новых сапог. Да, "славно", что не "говном" пахнет.

Пахнет, дорогие писатели, прямо от страниц воняет. Вы уж извините за этот предложенный вам сленг.

Повесть Г. Щербаковой, опубликованная в №7 "Нового мира" за этот год, выглядит, к сожалению, весьма типично. Открыты шлюзы вседозволенности, течет словесная река и плотные испарения ненависти клубятся над ней. Ненависть эта какая-то всепроникающая — это больше, чем чувство к конкретному человеку, это неприятие самой жизни, это тотальное отсутствие радости и любви, и в этом литература постперестройки диаметрально противоположна русской классике и никак не является ее наследницей.