Но пробил твой час — и собою,

Каким замышлял тебя Бог,

Уходишь — с душой молодою,

Свободен, красив, одинок.

* * *

Чем ближе к смерти,

Тем быстрее жизнь.

Как будто сверху

Падаю вниз.

К земле, в могилу,

В самую глубь.

И мир мне милый

Все больше люб.

Жизнь все дороже

И все больней —

Придется все же

Проститься с ней!

С вином и хлебом,

С любовью — со всем,

Что есть под небом…

Совсем-совсем.

Лечу, ликую,

Плачу, смеюсь…

Всех расцелую

И — разобьюсь.

Москва — давно отхожее место, как и Пермь, Чусовой, Свердловск (пардон, Екатеринбург, впрочем, суть неизменна), десятки других полузабытых местечек, где мне едва удавалось побриться, вымыться, поесть и наконец-то побыть в одиночестве, а потом опять мыться и мыться, снова есть и пить, — подлинная радость вожделения — укромный уголок, кабинет задумчивости, где бы я мог бесконечно и безмятежно сидеть на стульчаке и безнаказанно ковырять в носу, выколупывая вдохновенно присохшие к слизистой чешуйки студенистых выделений своей мозговой железы (а именно так считалось в античности), плавно погружаясь в желе раздумий и ощущая подлинную гармонию бытия.

Мало что может сравниться с этой радостью саморастворения в джазовой какафонии функционирующего организма; лично я, Колюня Кроликов, испытываю прямо-таки оргазм от жокейского восседания на жестком сиденье фаянсового сосуда, сравнимого, пожалуй, с раскачиванием на стуле перед экраном компьютера, на котором возникают набранные мною чешуйки слов, слипающихся в неистовом соитии, чтобы немедленно самораствориться в синтаксисе и застыть в судороге случайного поцелуя анафоры, или же аналогичного скачке двух потных тел на скрученной в жгут простыне, скачке, перемежаемой иногда глотком холодного пива или белого вина, прежде чем моя жена-армянка отвалится, благодарно насытившись, и закурит пятнадцатую или девятнадцатую на сегодняшний день сигарету и наконец-то даст передышку моим воспаленным губам и уставшему языку.

Порой мне кажется, что весь я — один отекший посинелый язык, онемелый орган невысказанной страсти, чело-зык, зэк супружеского долга, закуска женщины-змеи.

Если бы я не боялся впасть в грех постмодернистского благоговейного воспроизводства вычитанных ситуаций (чем, честно говоря, в основном и занимаюсь), я бы обязательно признался, что даже благородным звучанием своей фамилии обязан некоему аргентинскому классику, невероятно предвидевшему мою проблему с самоочищением, доходящим до выворачивания наизнанку, как пятипалая полая перчатка, стремящаяся избавиться от залетевших и прилипших к подкладке пушинок кроличьей шерсти.

Я бы признался, что порой и меня тошнит новорожденными крольчатами, разве что никогда не вырвет, и они бесконечно скребут лапками в стонущем желудке, устраивают там бег в темноте, раскручивая неостановимое кроличье колесо и тогда мне приходится постоянно оглядываться то внутрь, то наружу, о чем непристойно поведал в ненужных подробностях Володя Гордин, бывший мой друг и земляк, литературный коллега, мать его греб, странным образом переквалифицировавшийся на старости лет в романиста.

Впрочем, он все наврал, ибо нет и не могло быть у него многолетнего навыка по разведению и содержанию домашних грызунов, не питал он, увы, длинноухих питомцев нутряной нежностью сукровицы и тем более не имел, к сожалению, благовоспитанной привычки заносить наблюдения в подручную тетрадку или записную книжку с целью точной фиксации и необходимой аутентичности отражения. Не был ему, увы, знаком пресловутый зигзаг змеи. Зато подобный блокнотик у меня всегда при себе, я вот и сейчас ласково поглаживаю вздувшуюся от переизбытка накопленного материала картонажную обложку красно-коричневого цвета с изображением мощного журналистского пера в центре и выдавленной (конгрев!) надписью "Note book" под углом.

Бумага внутри его в аккуратную мелкую клетку из перекрещенных черных линий, я старательно врисовываю буковки в соразмерные клеточки, словно новорожденных крольчат. Буквы порой сопротивляются, пищат, с трудом протискиваясь сквозь мрачные прутья, требуют почему-то клевера, (что, между прочим, в переводе с английского означает ум), но у такого дурака, как я, и клевер водится чрезвычайно редко. Блокнот мой пока заполнен не полностью, хотя записи идут сразу с двух сторон: эдакий перевертыш, да ведь и сам я, словно блин на Масленицу, припечен жизнью со всех сторон. Вот вам несколько образчиков в назидание или в развлечение:

СРЕДНЯЯ Д. (ДОМИНАНТА? — В.Ш. )

!. Падает продуктивность. Могу делать только то, что надо по работе. Очень спасает перевод. В пандан возникает что-то свое. Творческое начало — машинально, но, слава Богу, есть. Значит, существую не зря. НЕ БОЛЬШЕ ДВУХ ЧАСОВ. А то и час (2–3 страницы, как договорился с самим собой — норма).

1. Падает интерес к познанию. Не могу читать — неинтересно, не лезет, не захватывает. Перестал покупать книги. На антиквариат (чем славен Гордин) нет денег, а сегодняшняя хрень не про меня. Хотя не прав, выходит много интересного. Но все-таки не про коня корм.

2. Падает интерес к окружающему миру, людям, политике, культурным новостям. К тому же невидимые крольчата плодятся без счету.

3. Сознание сосредоточено в основном на том, чтобы «выжить», как я это называю. Последнее время это не просто, "опускаются руки", но некая работа осуществляется: либо пытаюсь как-то психотерапевтически разобраться (как же мне не хватает профессионального медицинского образования, Гордин и тут обскакал), либо как-то себя поддерживаю, ищу какие-то способы приспосабливания. Кстати, не попробовать ли флуоксетин?

ЯДЕРНЫЕ ПРИЗНАКИ

1. В среднем случае — тоскливость, но очень большая. В остром приступе она сочетается с отчаянием и ужасом (что же делать? Так больше жить нельзя, невозможно).

2. Тоже в остром приступе — неизбывное чувство вины.

3. Тревога за то, что не смогу работать прежде всего.

4. Страх выходить из дому. Хотя когда удается пересилить себя, гораздо лучше, нежели торчать дома.

5. Пожалуй, самое главное ощущение своей ненужности никому (кроме матери). Даже жене, которая занята своей газетой, театральными тусовками, каждодневными мелкими победами над врагами, а также бесполезной борьбой с замучившей ее тучностью. Поля-Полиночка моя оплыла как стеариновая свеча, хотя далеко еще не огарок. Все-таки моложе меня на 17 лет.