Инженер думал над этим вопросом в течение недели. А потом позвонил Каблицу. «Я бы убедил мою машину, что существует всего один истинный язык», — сказал он. «А как мне убедить пациентку?» — спросил Каблиц. Инженер ответил: надо совершить путешествие во времени. Надо вернуть субъект к периоду, когда понятия и слова совпадали, когда имелся всего один способ передавать свои мысли, другими словами — во времена вавилонского столпотворения. Каблиц решил последовать совету инженера; он применил регрессивные наркотические препараты и сеансы гипноза, чтобы вернуть женщину в детство. Переводчица восстановила единообразное понимание слов и реального языка. «Эхо» исчезло.

— Мы, переводчики, в той или иной мере, все знаем, что это было за «эхо», мы все опасаемся, что наша одержимость работой может его разбудить, и мы уже никогда не сможем заставить его замолчать.

Закончив, я услышал воодушевленные аплодисменты. Я не обманывался: аудитория оценила мою краткость.

В глубине зала поднялась рука. На любом круглом столе или конференции, по любой теме, всегда неизменно находится индивидуум, который, извинившись за свой вопрос, пытается навязать присутствующим свою точку зрения. Сегодня — по справедливости — эту роль взял на себя Валнер.

Он начал с вопроса, знаю ли я, что язык небожителей, переданный Джону Ди небесными созданиями, был использован неким Гримесом[8] в качестве базового языка машины для переводов. Я ответил, что нет, не знаю, но он и не ждал от меня ответа.

— Машина переводит с английского на язык небожителей, а уже с него — на французский. Она состоит из зубчатых колесиков; система та же, что и в музыкальной шкатулке.

— Машина для перевода — это всегда музыкальная шкатулка, но то, что она создает, это не музыка, а какофония, — прервал я его с недовольным видом.

Но старый Валнер не обратил внимания на мои язвительные слова и продолжал говорить. Я повысил голос, предложил ему занять мое место и покинул зал.

В молчаливой солидарности за мной последовала немногочисленная группа так называемых анонимных скромников. Типов, привыкших к молчаливым репрессиям, но избегавших демонстрировать свое недовольство открыто.

Я почувствовал первые симптомы головной боли: заслезились глаза, меня раздражал свет. Я поднялся к себе в номер, чтобы принять две таблетки аспирина, которые моментально вызвали у меня изжогу. Когда-то я переводил книгу о мигрени «Голова Горгоны», автор которой, все тот же Каблиц, проанализировал сотни случаев и пришел к выводу, что универсального лечения не существует: мигрени не понимают общего языка. Каблицу было легко сделать это открытие, он трепетно относился к головной боли, в глубине души считая ее признаком здоровья, сигналом больному неврозами в мире крепнущего психоза.

Через щели в неплотно задернутых занавесках проникал свет, слабый, но все равно непереносимый. Я накрыл голову подушкой и позволил боли вступить в самостоятельную беседу со сновидениями.

Я проснулся в поту, меня тошнило. Я встал, пошел в ванную и опустил запястья под струю холодной воды, остатки головной боли, стучавшие в висках, постепенно начали исчезать. Я решил вернуться в мир живых.

В холле на меня набросилась девица с почти выбритой головой. Она угрожающе размахивала шариковой ручкой и отрывным блокнотом.

— Я работаю в газете «День». Мне нужно сделать краткое сообщение о каждом заседании. Я записала все, что вы сказали, но кое-что пропустила.

Она показала мне страницу, исписанную отдельными, вырванными из контекста фразами и с перевранными собственными именами. Я представил, что это будет в итоге, и покрылся холодным потом.

— Я не знаю, как правильно пишутся эти фамилии. Можно их перепроверить?

Мы уселись за столик в баре. Через несколько минут мы закончили с именами; не без опасений, я попытался выяснить, что она поняла из моего выступления. В целом все было не так уж и плохо. Я подправил две или три фразы и спросил, что она хотела бы выпить. Она заказала апельсиновый сок.

Я посмотрел в окно на пустынное побережье; по бульвару шла женщина с детской коляской.

— Спокойная тихая жизнь, — сказал я. Тишина и молчание всегда побуждали меня к подобным умозаключениям.

— Так думают все, кто приехал издалека. Они осматриваются, видят морс, чаек, моржей. Но внутри, за стенами домов — кто знает? Мы держим рекорд по числу самоубийств и психозов. Говорят, что причина — синдром «пустых стен».

— То есть?

— Люди приезжают и уезжают. Ищут новые возможности в разных местах. Порт просыпается и засыпает каждые два-три года. Те, кто приезжает, ничего не вешают на стены, потому что всегда готовы уехать.

Я спросил, как ее зовут. Химена. У меня чуть не сорвалось, что девушек, которым немного за двадцать, всегда зовут Роксана, Янина, Химена. Имена с буквами «экис» и греческим «игреком» используют всю палитру алфавита.

Окна вдруг застучали под ветром. В окно было видно, как лиственницы — уже почти облетевшие, с искривленными стволами и сухой листвой, — клонятся к северо-востоку.

— Некоторые считают, что виноват ветер. Воет и воет, и кто-нибудь кончает с собой, услышав зов. Директор музея говорил, что порывы ветра передают ему послания на азбуке Морзе. Он их записывал, а потом закрывался в комнате над музеем, чтобы расшифровать эти послания. — Она допила свой сок одним глотком. — Как зовут того человека, который вас перебил? Мне надо с ним поговорить.

Она отправилась на поиски Валнера. Я немного расстроился, когда она вышла из-за стола. День в поездке напоминает жизнь в миниатюре: встречи, расставания, прощания. В реальной жизни проходят годы, пока ты найдешь себе друга; в поездках и путешествиях бывает достаточно и нескольких минут разговора.

Когда я собирался встать из-за стола, появилась Анна. Она была одета в огромную зеленую куртку. Я подумал — не без ревности, — что она унаследовала этот блузон от какого-то мужчины.

— Ты не помнишь эту куртку? Надеюсь, что ты не потребуешь ее назад.

Она уселась и заказала кофе.

— Ты волнуешься, когда выступаешь перед публикой.

— Это было заметно?

— Ты крутил свое обручальное кольцо.

Я ждал, что она похвалит мое выступление, но этого не случилось. Не важно; она мне уже отомстила, сказав о кольце.

— Давай уйдем, — сказала Анна, — пока не появился Кун с каким-нибудь предложением по общественно-коллективному или спортивно-оздоровительному времяпровождению.

Я поднялся к себе за меховой курткой на овечьем меху, которая принадлежала еще моему отцу и насчитывала более тридцати лет. Мне давно уже следовало купить новую куртку, но я не решался. Я не люблю изменений; когда мне дарят новые рубашки, они месяцами лежат в шкафу с невытащенными булавками.

Мы пошли по берегу навстречу ветру. Анна избегала наступать на водоросли.

— Они никогда мне не нравились. Когда я входила в море, и они меня касались, я испытывала настоящее отвращение. Они напоминают мне паутину.

Я вспомнил, что однажды, когда мы плавали вместе, она потом отмывалась от волокон водорослей в проточной воде.

— Ты меня вылечил, натерев мне ногу каким-то растением. Как оно называлось?

— Тогда я выдумал то название. Ты попросила, чтобы я что-нибудь сделал, и я сделал первое, что мне пришло в голову, чтобы тебя успокоить.

— Ты меня обманул, а я узнала об этом спустя столько лет.

Я спросил, чем она занималась в последние годы. Она ответила мне так, словно составляла подробный курикулум:[9] университеты, стипендии, публикации.

Я приобнял ее за плечи. Если бы моя куртка не была такой толстой, это был бы интимный жест.

— Ты, наверное, очень устала, — сказал я. — Столько переездов, новых домов, новых друзей…

— А что в этом плохого?

— Из-за этого мы расстались.

— Из-за этого?

— Что-то ушло, что-то осталось. Во всяком случае — море.