— Это работа псковского мастера, а в Царьграде таких ввек не выточат, — возразил господин Глеб. — Когда я в молодости был в Царьграде с посольством, посол среди прочих даров поднес императору ларец из рыбьей кости, а тот в восторге всплеснул руками и воскликнул: «Первая среди стран Россия в резьбе по кости!» Посмотри, как дивно вырезана конская голова. Она раздувает ноздри, будто пламенем пышет.

— Я тоже хотел бы поехать с посольством в страны заморские, — сказал Георгий.

А госпожа Любаша воскликнула:

— Я давно говорю, хорошо бы отправить Георгия в Киев! Во дворце великого князя он сможет показать себя достойно.

— Достойно ли? — отмолвил господин Глеб и, вздохнув, вновь начал расставлять на доске резные фигуры.

— Господин, — доложил вошедший слуга, — там Микулы-воина сын и сын Яремы-кузнеца с тайным делом к тебе.

— Ты их знаешь? — спросил господин Глеб сына. — Какое у них может быть ко мне дело?

— Василько ленив и дерзок, — ответил Георгий, — с ним дружбы не вожу. А другого не знаю — ведь он сын кузнеца.

— Княжий кузнец младшему дружиннику ровня. Кузнецы куют оружие, мы им сражаемся. А чванство ведет к погибели. Что же, если ты их не знаешь, тебе их тайна не любопытна. Иди.

Госпожа Любаша шумно вышла вслед за сыном. Но Георгия в горнице уже не было. Обежав кругом, он успел прильнуть ухом к двери, подслушать, что скажут мальчики. Совесть у Георгия была нечиста, и он боялся, не с жалобой ли на него пришел Василько. А господин Глеб страх не любил, когда засапожные ножи без дела пускали в ход, оружием баловались. Сколько Георгий ни слушал, слова долетали глухо, ничего нельзя было понять. Он весь изогнулся, плотнее прижимаясь к двери. Вдруг за его спиной раздался голос:

— Пусти меня, Георгий Глебович, в дверь пройти.

Георгий отскочил как ужаленный, смутясь, что застали его за позорным делом, за подслушиванием. Оглянулся — и увидел знакомое лицо с высокими скулами и чуть поднятыми к вискам глазами — ковуя Овлура.

Ковуями звали на Руси кочевников, осевших на землю. Не на редкость были эти ковуи в Киевской земле. Многие из них поженились на русских девушках и сами обрусели. О дикой их молодости напоминали лишь черные войлочные клобуки, которые никак не хотели они сменить на киевский цветной колпак иль круглую шапку. И не раз случалось, что вместе с новыми своими свойственниками шли черные клобуки войной против прежних своих братьев. Но как под золой тлеют угли, так за тихим голосом и покорными движениями долгие годы не угасали вольная гордость и дикий нрав.

Мгновение Георгий смотрел на ковуя, потом отвел глаза и злобно спросил:

— Ты за мной доглядывать?

— Я за степью смотрю, — ответил Овлур. — То моя служба, с тем я и пришел к господину по делу неотложному. А в доме у дверей подслушивать, хоть я и не боярский сын, постыжусь.

Георгий, вспыхнув, ударил его по лицу. Косые глаза Овлура заморгали, он кинулся на обидчика, и Георгий с ужасом увидел у самого своего горла большие, темные, сведенные судорогой руки. Будто степной орел налетел, сейчас вцепится когтями, задушит, выклюет глаза. Но руки Овлура опустились. Он было тронулся к двери, но, внезапно передумав, повернулся и вышел.

«Тоже жаловаться хотел, да не решился, или впрямь было у него неотложное дело?» — подумал Георгий, но махнул рукой, тихо прошел в горницу и лег на лавку и на беспокойный вопрос матери ответил, что болит-де у него голова и выходил он на крыльцо свежим воздухом подышать.

А меж тем вот что происходило в большой горнице. Слуга ввел Василька с Куземкой, и боярин приветливо спросил:

— Какое у вас тайное дело до меня?

Василько выступил вперед и бойко рассказал, как они играли, как их обокрали, как они нашли вора, а вор этот бежал из половецкого плена, а половцы-де готовятся напасть на Русь.

— А где же теперь этот вор? — спросил господин Глеб.

— У нас в сарае, — ответил Куземка. — Мы, как стемнело, привели его в сарай. Днем-то боязно было его вести — такой дикий, весь детинец бы всполошил.

— Как же вы прошли в детинец, когда стемнело? Разве ворота не были заперты?

Куземка открыл было рот, но Василько прервал его:

— Ворота были отперты. Еще не совсем стемнело.

— Что же, — сказал господин Глеб, — ведите сюда вашего вора.

— Как тебя зовут? — спросил господин Глеб.

— Имя нету, — хриплым голосом, медленно и будто вспоминая русские звуки, ответил подросток. — Имя забыл.

— Собака и та свое имя знает, — сурово сказал господин Глеб. — Как же ты-то позабыл?

— Давно было. Семь лет. Или десять. Я тогда не умел считать. Украли меня. Именем не звали. Кликали: тце, тце… еще собака, киянин. Киев.

— Как же ты попал сюда?

— Я шел.

Василько не удержался, фыркнул. Господин Глеб строго глянул на него. Василько смутился и, едва удерживая смех, объяснил:

— Шел, говорит. Это птица летает, а человек, известно, идет.

— А ну-ка, помолчи, — сказал господин Глеб. — А ты говори. Не бойся. Говори, не торопись, вспоминай, а я слушать буду.

Подросток сжал руки, будто вспоминать было тяжкий труд, и заговорил:

— Я бежал… один раз… еще один раз. Маленький был, куда убежишь! Степь… Есть захотел… — Он замолчал, будто увидел себя малюткой, потерянным в высоких ковылях, а вдали — дым костров. — Нагайкой побили, за ногу веревкой привязали к колышку. Больше не бегал. Понимать стал. Куда побежишь? Степь… Весной вдруг говорят: «Идем Русь, Киев, добыча, много». Ох, хорошо! Киев буду, отца найду, отец Киев — киянин… — Глаза у него засверкали, рот приоткрылся, обнажив острые редкие зубы. И сразу лицо погасло, и он выкрикнул: — Нет, не хорошо! Приду Киев — отец скажет: «С кем пришел? Что ищешь? Убивать, грабить? С врагами пришел — сам враг, не сын мне, не русский, нет!» Нельзя с ними идти, одному надо. Я звезды смотрел — каждый вечер, какие звезды в небе, куда кони идут. Понял звезды, дорогу понял, путь, ночью ушел. Один, не с врагом, один. Вот пришел. Говорю тебе: степь на Русь идет, много, большая сила. Сколько травы — столько коней, сколько звезд — столько людей…

— Ты давно ушел от них?

— Пять дней и еще три. — Он показал пальцами.

— Зачем ты врешь? — крикнул господин Глеб. — Ты пеший, они верхами. Если бы вправду они шли сюда, раньше тебя здесь были бы.

— Шли сюда. Они шли Русь. Сюда, по звездам. А куда ушли, я не знаю. Они как… как саранча. Ветер подует — принесет саранчу, ветер подует — и нет ее. А все же придут, придут. Летом в степи кружат, кружат, дороги нет, туда скачут, сюда. А зима пришла, они пришли на стойбище, где прошлой зимой были. Я не знаю, где они кружат, но они сказали — идут сюда. Они идут.

Он замолчал, а господин Глеб смотрел на него и думал: «Лжет или говорит правду? Русская речь ему трудна, и лицо не русское. Но и подобные лица я встречал на Руси, и язык он мог позабыть в плену. Быть может, он говорит правду. Но возможно, что он лазутчик, подосланный врагами. Что высмотреть он успел и торопится донести своим хозяевам? Возможно, что он просто бродяга и вор, никогда не видевший половцев и придумавший эту сказку, чтобы легче было воровать. А если и в самом деле русский он, сын честного отца, пленник, ушедший из плена? Как быть?»

— Эту ночь запру тебя в сарае, — сказал он вслух.

— Отпусти меня! — сказал подросток, сжимая кулаки. Опять вздернулась губа, показав острые зубы.

— Не могу тебя отпустить, пока наверное не узнаю, зачем ты приходил. Через несколько дней все вызнаем. Пока придется тебе пожить здесь.

Он позвал слугу, чтобы приказать отвести паренька в сарай и запереть его там, но еще раз взглянул и увидел страшную худобу, пыль и грязь на темной коже, злой и жалкий оскал голодного рта и вдруг передумал.

— Иванко, — сказал он слуге, — этих двух огольцов проводи. А этого отведи на кухню. Дашь ему подстилку, на чем спать, и остатки ужина, что люди ели. И пошли кого-нибудь за Микулой Бермятичем и другими, с кем всегда совет держу. Скажи, чтобы шли скорей.