Старший ничего не сказал, а схватил Завидку за пояс и на вытянутой руке поднял его вверх. Завидка заболтал руками и ногами, будто лягушка лапками задергала в клюве у журавля. А старший бочаров сын, раскачав его в воздухе, крикнул:

— Лови! — и бросил среднему.

Средний сын подхватил его, как пушинку, раз подкинул, перехватил поудобней, крикнул:

— Держи! — и перекинул младшему. Младшенький не изловчился, не поймал. Упал Завидка прямо в мягкую стружку, да тотчас вскочил и побежал.

— Лови! — закричал старший и кинулся вслед.

— Держи! — завопил средний и следом бросился.

— И-и! — завизжал младшенький и побежал за братьями.

Сейчас настигнут, схватят, опять в воздух кидать начнут. Да Завидка — он увертлив был, в сторону вывернулся, за бочку спрятался. Старший со всего разбега прямо лбом о бочку стукнулся. Крепка была бочка, выдержала, не треснула. А лоб и того крепче, даже шишка на нем не вскочила. Крякнул старший бочаров сын и побежал догонять Завидку. За ним средний, а за ним младшенький. Бегают все четверо вокруг бочки, всё скорей и скорей кружат, сейчас догонят.

Как вышел Аника-бочар из землянки, как увидел эту погоню, как закричал громким голосом:

— Не надо мне такого ученика! Не на долгий час я отлучился, а уж здесь работу покидали, в прятки, в салки играют лоботрясы, игруны. Забирай, Тимошка, своего лодыря, уводи его подальше. Он моих ребят от дела отвадит.

Взял гончар Завидку за руку и ушел несолоно хлебавши.

Пошли они дальше по посаду, а ложкарь с братом сидят на пороге своей землянки, из липовых чурочек изогнутыми резцами режут ложки.

— А не возьмешь ли моего Завидку… — начал гончар.

Но полоумный ложкарев брат стал кричать слова нехорошие и напоследок кинул в гончара чурочкой. Пришлось им уйти, ни до чего не договорившись.

— Осталось к древоделам стукнуться, — сказал гончар.

И пошли они на тот конец, где жили древоделы. Но там одни землянки стояли заколочены, в других только женщины с ребятишками остались.

Рассказали они гончару, что вчерашний день, как кончился торг, забрали древоделы свои топоры и тесла, ушли со своим старейшиной по разным городам — то ли в Вышгород, то ли в Белгород, то ли в Городец, не то храм взгородить, не то мостовые бревнами мостить, не то водопровод сооружать из деревянных труб. А точно бабам неведомо, старейшина им не докладывал. Его дело — о работе договариваться, а ихняя забота — мужей к весне поджидать.

— Не хотел я, Завидка, к кожемяке тебя вести, — сказал гончар, — да сам видишь, больше идти некуда.

И повел Завидку на самый край посада, где у ручья жили кожемяки.

Только отворили они дверь в землянку, как оттуда шибануло таким тяжким духом, что гончар застыл с поднятой ногой. Но подумал, опустил ногу и, ведя за собой Завидку, сошел вниз по лестнице.

В большом ящике из колотых плах, вставленных в пазы врытых в землю столбов, насыпана была известь, и здесь шкуры очищались от волос. Подальше прямо на земле сидели в кружок кожемякины ребята и железными стругами соскабливали мездру со шкуры. А сам кожемяка, нагнувшись над чаном, где в кислых щах мокли кожи, руками мял эти кожи.

— А не возьмешь ли, Петрила, моего Завидку… — начал гончар, но кислый запах мездры был так силен, что он не выдержал и закрыл нос рукой.

Кожемяка поднял над чаном широкое, заросшее рыжим волосом лицо и спросил:

— Ты чего нос воротишь?

— Я не ворочу, — ответил гончар, поглядывая опасливо на сильные волосатые руки. — Я, Петрила, высморкаться хотел.

— Может, тебе мой дух не нравится? — спросил кожемяка, выпрямляясь и упирая в бока огромные кулачищи.

— Хороший дух, — ответил гончар.

— А коли так, говори, зачем пришел. — И кожемяка снова нагнулся над чаном.

Но Завидка, вцепившись в руку отца, так отчаянно смотрел на него, что у гончара сжалось сердце, и он ответил:

— Овчины у меня одной не хватает для шубы — так я зашел. Подумал, нет ли у тебя продажной.

Когда с овчиной подмышкой гончар снова вышел на свежий воздух, он плюнул и сказал:

— Видно, такая твоя судьба, Завидка: не быть из тебя человека. И жаль мне тебя, да без тебя у меня семеро. Всех надо накормить, одеть, вырастить и в люди вывести. Не могу я у них отнимать и тебе, лодырю, давать. Мы с матерью весь день в трудах и заботах, а у тебя ни понятия, ни совести, и ни к одному ремеслу ты не годен… Ну, что стоишь глядишь на меня, дармоед? Что мне с тобой делать, когда ничего-то с тобой не поделаешь?

— Я буду работать, — робко сказал Завидка и тем только подлил масла в огонь.

— А иди ты туда, где эти дни шлялся! — закричал гончар. — Иди ты на все четыре стороны. Иди, сам себе хлебушка заработай! Хватит братьев да сестер объедать. Хватит из меня жилы тянуть. Убирайся с моих глаз, чтобы больше я тебя не видел. Будет у тебя ремесло, тогда возвращайся. А до тех пор не смей мне глаза мозолить, опять выгоню.

Но где же все это время был Милонег? Когда он вырвался из рук воеводиных слуг и перескочил через ограду, то скатился в ров и побежал дальше. За собой он слышал топот и крик, но, оглянувшись через плечо, увидел, что никого позади нет, а бежит лишь Куземка один и кричит:

— Да погоди ты! Нет за тобой погони!

— Чего годить? — спросил Милонег и остановился.

— Да куда ты бежишь? — сказал Куземка. — Схоронись за валом, в кустах, где мы давеча с тобой прятались, и подожди. Никто тебя там не увидит, а я сбегаю посмотрю да послушаю, как да что. Вечером приду — все тебе расскажу. Тогда видно будет, как дальше быть.

— Ладно. Я подожду, — сказал Милонег. И они расстались.

Вечером Куземка пришел, принес еды. Милонег спал в кустах. Куземка разбудил его и заговорил:

— Я все рассказал отцу.

Милонег вскочил, дернулся, готовясь бежать.

— Да ты слушай. Отец на торгу все, что сковал, распродал, и сейчас в кузнице железа совсем нет. Гвоздь выковать и то не хватит. Завтра на заре мы с отцом едем за крицами. Отец говорит: если хочешь, поезжай с нами. Поживешь там недолгое время, а как здесь все уладится, вернешься к Макасиму. Едем, что ли?

— Едем, — сказал Милонег.

— Тогда слушай. Мы на лошади выедем в ворота. Если сразу тебя на воз посадить, могут увидеть. А ты, как солнце взойдет, выбирайся отсюда и вон в ту сторону пойдешь. — Он показал рукой направление. — А мы тебя нагоним и посадим.

Как порешили, так и сделали. Милонег проснулся чуть свет, вытер с лица росу и двинулся в путь.

Вскоре услышал он скрип колес и остановился. Воз поравнялся с ним, мохнатая кобылка стала, и кузнец сказал:

— Садись!

Милонег сел рядом с Куземкой, и они поехали дальше. Не успели они отъехать несколько шагов, как из придорожных кустов раздался резкий посвист, и чей-то грубый голос гаркнул:

— Тпру!

Кобыла шарахнулась и стала. Кузнец схватился за лежащий рядом с ним топор.

А из кустов выскочил Василько и, приплясывая, закричал:

— Напугал! Напугал! Вы, небось, подумали, что это соловей-разбойник, а это я!

— Да откуда ты взялся на нашу голову? — спросил кузнец.

— Дяденька Ярема, я с вами! Возьми меня на воз! Дяденька, возьми, я все равно не отстану. Я как вчера услышал, что Куземка с тобой едет, сразу понял, что неспроста. Отпросился у отца на охоту за утками — и вот он я. Можно я на воз сяду?

— Да мы далеко, — сказал Куземка.

— Ну и что ж, что далеко! Меня отец до вечера не хватится, а ночевать придется — совру, что заблудился. Можно садиться, дяденька Ярема? А то я всю дорогу за возом бежать буду.

— Что с тобой поделаешь! Садись, — сказал кузнец. И они поехали дальше.

Степь сменилась лесом, а лес становился все гуще. Вековые дуплистые деревья стояли тесно сдвинувшись, и глубокие колеи извивались, то вздымаясь на ярко-зеленый холмик, оседающий под тяжестью колес, то огибая упавшее дерево, то теряясь в выступающих из земли, заросших мохом корнях, то проваливаясь в покрытую травами лужу.