— Мы, люди святой жизни, привыкли вкладывать иной смысл в слово «сестра», — заявил он.

— Ну, теперь вы узнали, какой смысл вкладываем в это слово мы, гулящие девки, — сияя улыбкой, произнесла Матильда.

Бартоломью незаметно дернул Майкла за рукав, давая понять, что игривой перепалке пора положить конец. Он в очередной раз удивился тому, что человек, питающий столь откровенную тягу к женщинам, избрал для себя поприще, связанное с неукоснительным соблюдением обета целомудрия. Для Бартоломью не было секретом, что брат Майкл нередко нарушает монашеские правила. Он порой приступал к еде без благодарственной молитвы, частенько грешил чревоугодием и без зазрения совести пропускал церковную службу. Теперь Бартоломью не мог отделаться от подозрения, что Майклу не чужды и прегрешения иного рода.

Когда они расстались с Матильдой и направились в колледж, солнце уже поднялось над крышами домов и залило город мягким утренним светом. По Хай-стрит грохотала целая вереница повозок, спешивших на ярмарку. Все они были доверху нагружены разнообразными товарами — тканями, мебелью, посудой, сырами, тушами животных. Сточные канавы по обеим сторонам улицы были переполнены из-за недавнего дождя, и зловонные коричневые лужи, тут и там видневшиеся на тротуаре, вынуждали Бартоломью и Майкла совершать рискованные прыжки. В одной из канав жалобно блеял баран, утонувший в грязи по брюхо. Фермер, громко чертыхаясь, старался выманить животное при помощи пучка травы.

Так как Бартоломью и Майкл не успели к завтраку, они купили у булочника горячие овсяные лепешки. Откусив кусок, доктор сморщился, ибо на зубах у него заскрипели плохо промолотые зерна и мелкие камешки. Покончив с лепешкой, он по-прежнему чувствовал себя голодным. Увы, у него не хватало денег на один из соблазнительных пирогов, лежавших в корзине булочника. Бартоломью отошел на пару шагов и увидал, что к булочнику подскочила орава оборванных детей; один мальчуган выхватил из корзины хлеб и бросился наутек. В толпе сорванцов Бартоломью узнал двух сыновей мельника, и доктор вспомнил их маленького брата — возможно, того уже не было в живых.

Майкл свернул к церкви Святой Марии, намереваясь доложить де Ветерсету о результатах ночной вылазки, а Бартоломью направился к своим студентам. Первым делом он проверил, хорошо ли они запомнили содержание книги Галена, которую он велел им прочитать. Результаты опроса не удовлетворили доктора. Выяснилось, что студенты прервали чтение, едва ознакомившись с первым разделом.

— Брат Бонифаций заявил, что негоже предсказывать исход болезни. По его словам, это ведомо лишь Господу, — сообщил Грей в качестве оправдания.

Бартоломью, пытаясь не дать воли закипавшему раздражению, провел рукой по волосам. Он никак не ожидал, что неутомимый Бонифаций сумеет отыскать ересь даже в книге Галена. Труд этот, воплотивший в себе самые традиционные взгляды на медицину, служил надежным подспорьем для докторов в течение последних столетий. Ныне Галена можно было считать изрядно устаревшим, ибо открытия недавнего времени поставили под сомнение многие его теории и утверждения.

Бартоломью взял со стола чашку и повертел в руках.

— Брат Бонифаций, если я выпущу это чашку из рук, что произойдет? — обратился он к своему недоброжелателю.

— Она упадет на пол, — процедил Бонифаций, вперив в доктора подозрительный взгляд.

— А если я уроню горящую свечу на эти тростниковые циновки, каковы будут последствия?

— Они вспыхнут.

— О, брат Бонифаций, я вижу, вы позволяете себе предсказывать грядущие события. Почему же докторам нельзя предсказывать, каков будет исход болезни?

— Предсказание не является ересью, когда речь идет об очевидном, — ледяным тоном изрек молодой францисканец. — Но лишь Богу ведомо, суждено человеку жить или умереть. Тот, кто дерзает предугадывать это, совершает великий грех.

— Однако существуют смертельные ранения и недуги, неизбежно сводящие больного в могилу. Все усилия докторов порой бесполезны, — с досадой произнес Бартоломью. — По-вашему, подобное утверждение тоже ересь?

— Я же сказал — когда речь идет об очевидном, ересь ни при чем! — злобно возвысил голос Бонифаций.

— Но то, что представляется очевидным вам, кому-то другому может показаться сомнительным, — усмехнулся Бартоломью. — Вы берете на себя смелость определять, что очевидно, а что нет. Не вижу большой разницы между вашим поведением и попытками докторов определить, насколько опасен недуг.

Бонифаций полоснул по лицу доктора гневным взглядом, однако не проронил ни слова. Бартоломью мог бы продолжить спор, разбив все аргументы противника в пух и прах, но не видел в этом надобности. Подозвав к себе Грея, он приказал продолжить чтение заданного раздела сочинения Галена, а по окончании приступить к чтению комментариев к книге. По залу пронесся горестный вздох: студенты поняли, что заниматься предстоит до самого вечера. Но испытательный диспут неумолимо приближался, и будущим медикам приходилось наверстывать время, потерянное в бесплодных спорах.

— Здорово ты разделался с самодовольным францисканцем, — заметил наблюдавший за ними Майкл. — Поставил его на место. У меня он тоже как кость в горле. Вечно мутит воду во время лекций по теологии. Я ничего не имею против живого обмена мнениями, но все утверждения этого малого продиктованы невежеством и ограниченностью.

— Если Бонифаций не будет мешать моим студентам заниматься, они достойно выдержат испытание, — нахмурившись, заметил Бартоломью. — За исключением бедняги Дейнмана, конечно. Впрочем, довольно говорить о невежественном францисканце. Меня пригласили в Гонвилл-холл на дискуссию о заразных заболеваниях. Насколько мне известно, два доктора прибыли из Парижа, чтобы принять в ней участие.

Врач улыбнулся, предвкушая интересную беседу, и направился в свою комнату за сумкой. Майкл ждал его на улице.

— Имей в виду, сегодня нам предстоит повидать сэра Ричарда Талейта, — окликнул он.

— Отца шерифа? — подал голос Бартоломью, высовываясь из окна. — Ты уверен, что стоит с ним беседовать? Вспомни, свидетелями чего мы стали вчера. Думаю, с участником подобного действа нам следует вести себя очень осторожно.

— До сей поры мы соблюдали изрядную осторожность, и в результате наше расследование зашло в тупик, — усмехнулся Майкл. — Пора изменить тактику. К тому же де Ветерсет считает, что настало время решительных действий.

— Канцлеру, конечно, легко говорить. Мы будем рисковать, а он — сидеть в комнате рядом со своим драгоценным сундуком, — пробурчал Бартоломью.

— Де Ветерсет настаивает, чтобы мы встретились с Талейтом-старшим немедленно, — с угрюмой усмешкой сообщил Майкл.

— Немедленно? — переспросил Бартоломью, выходя из комнаты с сумкой в руках. — А как же моя дискуссия?

— Надеюсь, разговор со стариком Талейтом не отнимет слишком много времени, — заявил Майкл. — Так что ты успеешь вдоволь наговориться со своими учеными коллегами.

— Ох, как мне надоело это проклятое расследование! — простонал Бартоломью. — Ладно, пошли. Только постарайся не слишком затягивать беседу.

Ричард Талейт-старший проживал в прекрасном особняке поблизости от церкви Гроба Господня. Дом, наполовину каменный, наполовину деревянный, отличался вместительностью и удобством. На отполированных до блеска полах лежали великолепные ковры, стены были сплошь завешаны роскошными гобеленами. Слуга провел Бартоломью и Майкла в заднюю часть дома, в просторную светлую комнату с окнами в сад.

Талейт не спешил выйти к гостям, и Бартоломью принялся нетерпеливо расхаживать по комнате взад-вперед. Даже Майкл счел, что Талейт мог бы быть полюбезнее, хотя для монаха минуты ожидания скрашивало стоявшее на столе блюдо со свежими булочками.

Наконец Талейт вошел в комнату, виновато раскинув руки. Впрочем, судя по выражению его лица, он не испытывал ни малейшего раскаяния. Бартоломью отметил, что отец и сын Талейты чрезвычайно походят друг на друга — как тщедушным сложением, так и жидкими светлыми волосами.