– А что? Уж и спросить нельзя… Просто хочется знать, что с ним сталось, – сказал Танхум, как бы оправдываясь. – Не поймали его?

– Что ты все бредишь да бредишь этим конокрадом? – снова вспылил отец. – Траур по матери, а у него в голове вор да вор! Погибель на него!

– А шульц не справлялся обо мне, когда я уходил? Никто не приходил сюда? – с тревогой оглядываясь кругом, допытывался Танхум.

– Не понимаю, о чем ты мелешь? Зачем ты шульцу?… Ему больше делать нечего, как думать о тебе, – выругал его отец. – Если хотел быть сотским, не надо было шляться. Ушел ты, вот он и взял другого.

Чтобы не раздражать больше отца, Танхум замолчал.

Танхум долго не решался зайти в приказ чтобы посмотреть, что там делается. Еще подростком он повадился ходить сюда, целые дни просиживал у входа в единственный в Садаеве крытый железом дом и глазел на зеленых жестяных петухов, красующихся над водосточной трубой. Он выжидал случая, когда шульц, если сотского не окажется под его рукой, даст ему какое-нибудь поручение – вызвать кого-то из злостных неплательщиков, отнести повестку или передать распоряжение. Когда скоропостижно скончался старый сотский Бейнуш, прослуживший в приказе всю жизнь, на его место шульц взял Танхума.

Свои обязанности Танхум исполнял преданно и ретиво. Он носился по Садаеву, гордо выпячивая грудь, на которой висела жестяная белая бляха сотского, и чуть хрипловатым голосом повелительно передавал приказы и распоряжения шульца, добавляя от себя:

– Если сию минуту не явитесь в приказ, будет штраф, а то еще и засудить могут.

Таким рьяным сотским Танхум был до тех пор, пока вдруг, по какой-то никому не известной причине, не исчез он из Садаева. И хотя дома он время от времени показывался, но порога приказа не переступил уже ни разу.

Поэтому теперь, по мере того как он приближался к приказу, им все сильнее овладевало беспокойство. Оглядываясь по сторонам, Танхум заметил шульца. Тот только что примчался откуда-то и еще не успел отдышаться. Серый парусиновый пиджак его был расстегнут, на круглом лице выступили капельки пота, густые седоватые брови нахмурены, очки сдвинуты на кончик носа.

Увидев бывшего сотского, шульц обратился к нему:

– Вернулся?! Где это ты пропадал?

И, не дожидаясь ответа, быстро направился в приказ. Танхум последовал за ним. Осторожно, на цыпочках, он вошел в помещение и стал рассматривать пожелтевшие от времени, засиженные мухами объявления, цветные плакаты, пережившие уже не одного старосту. Снова, словно впервые видя, начал Танхум шепотом читать приказы о мобилизациях и призывах на военную службу, указы об уплате податей и объявления об эпидемических заболеваниях скота.

На одном сильно запыленном плакате была изображена рябая корова с огромным выменем.

«Вот это корова! Ай да корова!» – подумал Танхум и потрогал пальцами нарисованное вымя, как будто эту корову можно было подоить.

Вдруг Танхум заметил, что шульц смотрит на него сердито. Густые седые брови его сдвинулись. Казалось, сейчас запрыгает его остроконечная бородка, и шульц начнет гневно кричать. Танхум на цыпочках подошел к столу и, заискивающе глядя на шульца, подал ему чернильницу.

Еще будучи сотским, Танхум научился с полувзгляда, по мановению руки старосты угадывать его желания. Он знал, что тому необходимо время от времени вымещать на ком-нибудь накопившуюся в его душе злобу. У него была потребность постоянно на чем-нибудь точить зубы. И шульц прежде всего, с самого утра, начинал грызть сотского, а уж потом принимался ругать колонистов за то, что они неисправно платят подати и штрафы и не выполняют распоряжений властей.

– Руки отрублю тому, кто убирает чернильницу со стола! – ни с того ни с сего набросился он на Танхума. А тот лишь покорно кивал и ждал, пока староста успокоится, вставляя порой со льстивой улыбкой:

– Вот-вот, истинная правда!… Только и знают, что тащить. Не успеешь поставить на стол, – и готово, стянули,

Шульц ругал Танхума, распекал его, а тот добродушно смеялся, раскрывая свои толстые мясистые губы, как будто испытывал удовольствие от этой брани. Быть может, именно тут, около шульца, выработался своеобразный нрав Танхума, резко отличавший его от братьев. Внешне он казался тихим, безобидным; скрытный, замкнутый характер не выдавал его внутренней сущности. С людьми он держался так, что трудно было определить, добрый он или злой, веселый или, наоборот, мрачный; эта противоречивость часто вводила людей в заблуждение.

Наконец шульц угомонился. Танхум продолжал молчать и по-прежнему смотрел на него заискивающе, но шульц как будто перестал замечать его. Он листал длинную конторскую книгу, в которой было записано, с кого сколько податей причитается, и ругательски ругал недоимщиков.

Запыхавшись, ворвался в приказ смертельно бледный Гдалья Рейчук. Ошалелым взглядом посмотрел он на Танхума и бросился к нему, словно собираясь что-то сказать, но тотчас опомнился и подбежал к шульцу.

Реб Шепе, начал он жалобным голосом, держась рукой за грудь. – Где я уж только не был, где только не искал свою лошадь! Всю степь обыскал вдоль и поперек – нет как нет.

– Так тебе и надо! – набросился на него шульц и зашелся долгим удушливым кашлем. – Скажи спасибо, что тебя не украли вместе с твоей клячей. Долго еще будешь донимать меня?

– Она же у меня одна… Все мое достояние – эта кобыла… Я же ее берег как зеницу ока… Зарезали меня, без ножа зарезали! Зерно осыпается, хоть сам в жатку впрягись. Без куска хлеба оставили!

– Ну, а от меня ты чего хочешь? – резко оборвал его шульц.

От волнения у Гдальи перехватило горло, он не мог вымолвить ни слова. Наконец пробормотал:

– Чт-т-то же делать?

– Пропади ты пропадом! – заорал шульц. – Кто должен стеречь твою лошадь, я, что ли? Поймали одного конокрада, так другой появился!

Он стукнул кулаком по столу и пронзительно глянул на Танхума. Того охватило смятение.

Маленькие черные глазки Гдальи испуганно забегали. Он что-то невнятно пробурчал и выбежал из приказа.

Танхум тоже вышел. Весть о том, что в Садаеве появился вор, необычайно взволновала его. Он ведь, собственно, и в приказ зашел в надежде разузнать что-нибудь о недавно пойманном конокраде.

«Видать, жив остался… А вдруг это тот самый вор? – с мучительной тревогой думал Танхум. – Если так, то я пропал. Он все выложит, выведет меня на чистую воду».

Не задерживаясь, Танхум помчался за Гдальей. Может быть, он знает какие-нибудь подробности о конокраде.

А история с вором, одно воспоминание о которой вызывало беспокойство и страх в душе Танхума, была такова.

Появился этот вор в Садаеве еще до ухода Танхума из дому. Темной ночью он пробирался в конюшни и хаты, взламывал замки и запоры, а то и в стене делал пролом, выводил лошадей, вытаскивал все, что под руку попадалось, и бесследно исчезал. Ограбленные в отчаянии бросались по базарам и ярмаркам, – авось, вор попытается там продать их добро и попадется, – гадали на картах, ставили свечу перед зеркалом: а вдруг и на самом деле зеркало покажет лицо вора, как уверяют суеверные люди. Но, ни вора, ни следа похищенных вещей найти не удалось.

А вор появлялся снова и снова. Очистит одного, второго, третьего хозяина до ниточки – и поминай как звали. Каким-то загадочным способом он разузнавал, как лучше пробраться в конюшню, и умел выбрать самую подходящую минуту, когда знал наверняка, что ему никто не помешает сделать свое дело. И это свое злое дело он выполнял спокойно и уверенно. По Садаеву ползли слухи. Неуловимого вора начали выслеживать, искали в оврагах и пещерах, рыскали по чердакам, хватали подозрительных и избивали их до полусмерти. А вор оставался на свободе и продолжал орудовать безнаказанно.

Иногда в ограбленной конюшне находили какую-нибудь вещицу, оставленную конокрадом: нож, топор, спички, ключ. Их разглядывали со всех сторон, ощупывали удивленно и взволнованно и говорили друг другу: