– Так, так, значит, скоро вернутся все-, – с дрожью в голосе сказал Танхум, встревоженный такой новостью.

– А как же? Обязательно все вернутся. А пока приехали мы двое – я и Айзик Прицкер.

– Айзик?! – воскликнул как громом пораженный Танхум.

– Айзик! – словно эхо, донесся из сеней голос Кейлы. Она вбежала в комнату и забросала Гдалью вопросами.

– Где он? Здоров ли? Хочу своими глазами посмотреть на него! – взволнованно выкрикивала она.

– Он тоже хочет с вами повидаться и прислал меня за вами. Он у меня… – ответил Гдалья.

Кейла наскоро накинула пальто, повязалась платком и стала торопить Гдалью:

– Ну, идем же, идем!…

В этот момент из спальни вышла Нехама, растрепанная, с младенцем на руках.

– Айзик вернулся, вы слышите! – не своим от возбуждения голосом сообщила ей Кейла радостную весть.

– Жив!… – только и сказала потрясенная Нехама.

Красная Армия заняла уже весь район вокруг Садаева, но Танхум не подозревал об этом. Возвращению Гдальи и Айзика он не придал большого значения.

«Значит, бежали домой! Воевать-то, видно, не больно сладко», – злорадствовал он. Слова Гдальи о том, что скоро вернутся всё комбедовцы, он счел пустой болтовней и даже решил сходить к шульцу и донести ему о появлении в Садаеве двух красных. Особенно ему хотелось отомстить Айзику. Танхум даже готов был дать взятку уряднику, чтобы тот с ним расправился.

Узнав, что белые бегут и никакого шульца в Садаеве нет, что со дня на день власть опять перейдет в руки ревкома, он упал духом.

«Так, значит, всему конец… – удрученно размышлял Танхум. – Что же будет со мной? Что мне делать?… Бежать, бежать куда глаза глядят!»

Вот если бы он мог взять с собою свою землю, своих лошадей и коров, все свое хозяйство! Тогда было бы другое дело. А без земли, без скота он – нищий! Но и оставаться здесь нельзя, его сразу арестуют и отправят обратно в тюрьму. А добро останется Нехаме, она вместе с Айзиком будет здесь хозяйничать.

«Не бывать этому! – решил Танхум. – Лучше я сожгу, дымом пущу все нажитое, а не оставлю заклятому врагу!»

Он места себе не находил, бродил по двору, заходил в сараи, в хлев и конюшню, как бы прощаясь со всем, что было так дорого его сердцу.

Наконец решился.

Взяв бутылку керосина, плеснул под стреху и поднес зажженную спичку, но тут, словно почуяв беду, Рябчик зашелся таким заунывным, хватающим за душу воем, что Танхума охватил ужас. Он уронил спичку и отскочил в сторону.

– Черт бы тебя побрал! И чего ты вдруг завыл? Пропади ты пропадом! – разозлился Танхум на Рябчика и пнул его носком сапога. – Что, испугался? Не хочешь остаться бездомным? Что ж, пойдем скитаться вместе…

Танхум снова чиркнул спичкой и тут увидел: по улице галопом мчатся два всадника.

«За мной, – екнуло у него сердце, – это красные».

И каков же был его ужас, когда конники действительно осадили взмыленных лошадей около его дома.

– Хозяин, – услышал он, – это что за деревня? Садаево?

– Да, Садаево.

– Будь добр, хозяин, вынеси нам немного воды, – попросил один из всадников.

– Сию минуту, – с облегчением ответил Танхум и пошел в дом.

Пока он выносил медную кружку с водой, подъехали еще всадники. Ряд за рядом, качаясь на спинах усталых, разгоряченных лошадей, они проезжали по улице, заполнили всю степь.

«Ой, ой, Какая тьма-тьмущая! – в отчаянии подумал Танхум, не в силах унять охватившую его дрожь. – Как черные тучи несутся они, и все на мою голову! Как щепку, они подхватят меня, умчат и погубят».

А красные конники все неслись и неслись, и не было им ни конца ни края.

Голодные коровы жалобно мычали в хлеву, а Танхум неподвижно все стоял и стоял, прикованный взглядом к всадникам, заполнившим всю степь.

«Нет, кажется, такой щелочки, где б я мог проскользнуть и укрыться от миллионов глаз, которые с презрением смотрят на меня», – думал Танхум.

Ему казалось, что все знают, как он разбогател, присвоив награбленные деньги конокрада, знают о его алчности и неудержимой жажде богатеть и богатеть, из-за чего он и пошел против отца и братьев, стал злейшим врагом всех, кто был ему близок…

«Но, может быть, не все еще потеряно? – мелькнула мысль у него. – Не вечно же тучи будут висеть над моей головой! Пронесутся они над степью и рассеются, громы отгрохочут, отсверкают молнии, ураган стихнет, а я останусь цел и невредим…»

«Подожди еще, не поджигай свое добро, – шептал ему внутренний голос. – Увидим, что будет. Может, бог даст, забудут о тебе и все обойдется. Потуже подтяни пояс, Танхум! Крепись и не сдавайся! Не бойся грозы! А если нужно – иди против нее! Многое еще тебе придется испытать – либо устоишь, либо погибнешь!»

1937-1966

Приближаясь к остановке, паровоз пронзительно загудел, всколыхнув предрассветную тишину. Выбросив клубы белого пара, он замедлил ход, подтянул поезд к глухой степной станции и остановился.

На востоке едва пробивались первые пятна рассвета.

Дежурный по станции, низенький, щупленький человек в красной фуражке с фонарем в руках, стремительно промчался по платформе вдоль поезда. Вдруг он остановился у одного из вагонов, из которого не спеша, озираясь по сторонам, спускался военный с ромбом в петлице.

«Видать, большой начальник, – подумал дежурный, оглядывая его. – Но почему же его никто не встречает?»

Минуту спустя дежурный снова пробежал по платформе мимо военного и заметил, что тот все еще оглядывается и, видимо, ищет кого-то.

Дежурный подошел к большому медному колоколу, висевшему у дверей маленькой станции, и ударил в него два раза. Жалобный, протяжный звон раздался по тихому рассвету. Разбудив сонную тишину, он постепенно в ней растворялся и таял, пока его не заглушил гудок паровоза. Передохнув от многокилометрового пробега, с шумом и лязгом поезд снова устремился в степные дали.

Зеленоватая звезда на бледнеющем предрассветном небе мигнула в последний раз и погасла. А военный остался на пустой платформе с чемоданом в одной руке и серым плащом в другой.

Дежурный не помнил, чтобы в этих местах, на этой почти всегда пустынной станции, хоть раз появился пассажир, носивший такие знаки различия. Шутка ли – ромб! Случалось, приезжали сюда командиры с кубиками на петлицах, изредка дежурному приходилось провожать взглядом военных с одной, двумя и даже тремя шпалами, но чтобы на этой платформе выходил такой большой начальник – этого еще не бывало!

Дежурный хотел подойти к приезжему и спросить, кого он ждет здесь, как вдруг увидел мужчину и мальчика, издали глядевших на военного. Они о чем-то оживленно переговаривались.

– Нет ли тут случайно попутной машины в Миядлер? – спросил, подойдя к ним, приезжий.

– А вам туда? – не сводя с него глаз, спросил приземистый кудрявый крепыш с темными, длинными, слегка подкрученными усами.

Он как будто узнавал и не узнавал приезжего. Но тут военный схватил его за руки и обрадованно воскликнул:

– Свидлер! Кажется, Аврам Свидлер? Не узнал, что ли? А я так сразу тебя вспомнил.

Крепыш, растерявшись, не мог вымолвить слова. Хотя в детстве он и дружил с этим военным, обратиться к нему на «ты» он не решался, а на «вы» – как-то язык не поворачивался.

– Уж не тебе ли это я чуть голову не проломил камнем, когда мы в войну играли? – не унимался комбриг, пожимая руку товарищу детских лет.

– Не помню… Может быть… – пожал плечами Аврам, притворяясь, что запамятовал все на свете, хотя на самом деле отлично помнил, как этот бравый военный в давние годы собирал ораву сорванцов-мальчишек и, нападая на его, Аврама, отряд, зачастую разбивал его наголову.

Припоминать мальчишеские проделки такого уважаемого человека и признаться в полученных от него когда-то колотушках Авраму не хотелось, хотя ему и лестно было, что командир не только не забыл его, Аврама Свидлера, но помнит даже о том, как они мальчишками играли в войну.