Никогда еще Танхум не был таким кротким, никогда так не смягчалось его сердце. Он готов был подойти к последнему бедняку, пожелать ему «доброй субботы» и даже пригласить к себе на праздничную трапезу.

Но, как нарочно, никто не попадался ему навстречу, да и двор синагоги был совершенно пуст.

– Как видно, уже началось молебствие, – сказал жене Танхум, и Нехама вошла в молитвенный дом. А внимание Танхума привлекла белая голубка с золотистой шейкой, которая сидела на крыше синагоги. Вокруг нее кружил сизый голубь с фиолетовым горлышком.

«Вот ты где, моя пропажа! Изменила мне, негодница», – мысленно выбранил Танхум голубку,

После того как кошка сожрала голубя, голубка улетела к самцу на крышу синагоги, где и свила вместе с ним новое гнездо.

– Кыш, дрянь ты этакая! Не сумела дружка завлечь к себе, в свое гнездо! А разве плохо тебе у меня было? Вот и жили бы у меня, и кормились, и плодились на доброе здоровье. А тут на тебе – улетела незнамо куда! Кыш!

И Танхум хотел было схватить камень и запустить им в голубку, прогнать ее с крыши, но тут голубь взлетел и, увлекая за собой голубку, улетел вместе с нею.

«Ко мне летите, голубки, ко мне!» – произнес про себя заклятье Танхум и, немного успокоившись, вошел в синагогу. Нехама уже сидела на хорах, отведенных для женщин, и молилась. Внизу облаченные в талесы мужчины тоже тихо бормотали субботние молитвы.

Танхум подошел к откупленному им несколько лет назад месту, сел и огляделся.

«Как мало людей сегодня в синагоге, ох как мало, – подумал он. – Почти одни старики… Нет ни Рахмиэла, ни Заве-Лейба, нет ни Гдальи, ни Михеля, нет Шлоймы Чертока и Янкеля Кейлиса».

Неподалеку от своего места Танхум увидел отца. Старик стоял сгорбившись, весь погруженный в молитву. И сколько Танхум ни наблюдал за ним, тот ни разу не оторвал глаз от молитвенника.

Юдель Пейтрах особенно ревностно молился в этот день. Он не пел, а просто вопил у амвона, моля всевышнего, чтобы утвердилась белая власть, чтобы он и другие богатые хозяева беспрепятственно владели землей, как владели ею долгие годы до появления красных. Но тени всех тех, кто не пришел в синагогу, витали над ним и не давали ему, как и Танхуму, покоя в этот субботний день.

«Они где-то дерутся с нашими избавителями, как пить дать дерутся, – думал Танхум. – А что, если они возьмут верх и снова будут тут хозяйничать? Нет, этому не бывать, мы этого не допустим», – утешал он себя.

Задумавшись, он прозевал тот момент, когда синагогальный служка стал продавать приглашение читать вслух определенную, назначенную на этот день главу Священного писания; служка, седобородый старик, продавал уже шестое приглашение к нему, и Танхум, спохватившись, едва успел купить себе последний (до заключительной молитвы – «мафтир») отрывок этой главы. На «мафтир» ему рассчитывать было трудно, тем более что он не умел читать бегло Священное писание.

Богослужение шло своим чередом: мужчины вокруг Танхума нараспев бормотали молитвы, а женщины на хорах плакали, выкладывая богу, каждая на свой лад, свои обиды и горести.

Стали вызывать тех, кто купил право на чтение Торы. Скоро вызвали и Танхума, и тот поспешно взошел на бину – на возвышение, предназначенное для чтения этой молитвы, поцеловал кисти своего талеса, коснулся ими свитка Торы и, запинаясь, глотая слова, а то и целые фразы, кое-как прочел очередной отрывок.

После заключительной молитвы кантор осипшим от долгих песнопений голосом благословил «нового царя» генерала Деникина. Не успел он закончить свое благословение, как Танхум ревностно подхватил: «Аминь! Боже, царя храни! Аминь!»

– Чтобы вас обоих громом разразило – тебя и твоего царя в придачу! – раздался чей-то голос.

Испуганные прихожане поспешили заглушить этот возглас хором славословий: «Да восстанет избранник божий, обитающий на небесах!»

– Провалитесь вы вместе с вашим избранником в тартарары! – раздался другой голос.

Закончив субботние молитвы, Танхум набожно поцеловал молитвенник, снял талес, положил его в шелковый мешочек и поспешно двинулся к выходу, надеясь догнать отца – авось удастся уговорить его прийти к нему, Танхуму, на субботнюю трапезу. Но когда он вышел на улицу, отца уже не было.

Танхум хотел кинуться догонять его, но тут с хоров, где молились женщины, спустилась Нехама. Глаза ее были красны от слез.

– Кого ты ждешь? – спросила она мужа и, не получив ответа, пошла вперед.

Оглянувшись во все стороны и так и не увидев отца, Танхум пошел за ней. А сзади него шли спустившиеся вслед за Нехамой женщины, в числе которых была и Гинда Рейчук.

Со своего места на хорах она видела, как Танхум радостно подпрыгнул, когда кантор благословлял Деникина, слышала возглас Танхума: «Аминь! Боже, царя храни!» – и негодующе сказала соседкам:

– Вы только поглядите, как этот паскудник прыгает козлом от радости! Наши мужья кровь проливают, сражаясь с беляками, а он радуется, что нашелся новый царь на наши головы!

Гинде хотелось обрушить на голову Танхума все проклятья, какие только она знала: «Покарай его господь до седьмого колена!», «Разрази его гром, и ударь в него молния!» Она с радостью надавала бы ему затрещин, чтоб он запомнил Гинду на вечные времена! Но вот беда – здесь, в синагоге, не добраться до него: как поднимешь скандал в святом месте? Да и на улице не очень-то полезешь на крепкого мужика с кулаками.

Но вот Гинда увидела Нехаму – та шла тяжелой походкой беременной, переваливаясь с боку на бок.

А! Вот где она, Гинда, отыграется, вот где она потешит свою душеньку, вот где ударит Танхума острым ножом в самое сердце!

– Вы поглядите только, люди добрые, как она нагло выставляет на показ свое пузо! – визгливо закричала она, указывая пальцем на идущую впереди Нехаму. – Всем показывает, какое наследство оставил молодой батрак!

– А батрак-то не промах – сумел сделать то, чего не сумел Танхум! – подхватили, захохотав, вышедшие из синагоги женщины.

Как раскалившиеся в полете пули, пронзали сердце Танхума насмешливые возгласы женщин. Смертельно бледный, он остановился, озираясь во все стороны блуждающим взглядом.

Нехама, делая вид, что ничего не слышит, ускорила шаг, оставив позади остолбеневшего мужа.

А вдогонку ей неслись насмешливые возгласы хохочущих женщин.

Танхум вернулся домой в полном душевном смятении. Наброситься на Нехаму у него не хватило духу, да и чему бы это помогло? Если и в самом деле между нею и батраком что-то было, разве она сознается? Да и кто мог бы это доказать? Кто знает, быть может, все это выдумка зловредных баб, которые спят и видят, как бы посеять раздор между ним и Нехамой.

Он попытался осторожно расспросить Нехаму, не слыхала ли она, о чем болтали вышедшие из синагоги женщины, но Нехама только пожала плечами, прикидываясь, что не понимает, о чем идет речь.

– Ничего не знаю, надо мне слушать их болтовню.

Как ни хотелось Танхуму думать, что все это неправда, или хоть сделать вид, что он не верит в измену Нехамы, – острая боль терзала его сердце.

«Неужели люди ни с того ни с сего могут выдумать такую нелепицу?» – мелькнула горькая мысль, но Танхум постарался поскорей прогнать ее. «Такая богатая хозяйка, как моя Нехама, не позволит себе спутаться с батраком», – утешал он себя.

Батраки, голодранцы, как их называл Танхум, были в его глазах слишком ничтожны, и потому он не допускал и мысли о том, что между Нехамой и Айзиком могло произойти что-либо предосудительное. Однако полностью успокоиться не мог и решил как-нибудь дознаться обо всем у Кейлы. Он подступил к ней с расспросами, начав издалека:

– Кто этот Айзик?

– Мой племянник. Он славный парень, никто о нем дурного слова не скажет. Дай бог мне такое счастье, какой он порядочный, какая у него светлая голова и золотые руки. Да нет ему, бедняжке, счастья, уж очень он беден.

– Что-то я не пойму, Кейла: если он такой умный и расторопный, почему же он остался нищим и не выбился в люди, не разбогател?