– Я пришел попрощаться, тетя, – сказал Айзик, ласково улыбаясь.

– Куда же ты уходишь? На войну? – Кейла горестно заломила руки.

– Да, – кивнул Айзик, – иду драться с белыми.

– На кого же ты меня покидаешь? Куда я денусь, одна-одинешенька на белом свете? – отчаянно заголосила Кейла.

Айзик с глубокой жалостью смотрел на тетку, давно уже заменившую ему умершую мать. Он обнял ее худые, костлявые плечи, начал утешать:

– Нехама не оставит тебя, не даст в обиду. Ну, а если тебе здесь станет невмоготу, она отправит тебя домой.

– А что я там делать буду, одна, без тебя? – спросила Кейла, обратив к племяннику изборожденное морщинами, заплаканное лицо.

– Что поделаешь, тетя. Бог даст, вернусь, и мы снова заживем вместе. А пока надо потерпеть, – ответил ей Айзик.

Из дому вышла Нехама.

– Ой, Айзик! И с ружьем! Смотрите-ка! – удивленно и встревоженно воскликнула она. – Где взял ружье? К чему тебе оно?

– Ухожу на фронт.

– Какой там еще фронт?

– Против белых.

– Почему так вдруг, ни с того ни с сего?

– Что значит ни с того ни с сего? Разве можно ждать, пока они сюда придут?

– Кто?

– Да белые же.

– За этим тебя и вызывали в ревком? – спросила Нехама с щемящей болью в сердце.

– За этим, – согласно кивнул Айзик. – Раз нужно, так нужно.

Нехама всем сердцем привязалась к Айзику. Она не хотела думать, что Танхум скоро вернется. Ей казалось, что до этого далеко. Быть может, он и вовсе не вернется – таила она в душе надежду, в которой боялась признаться даже самой себе.

И вдруг все пошло кувырком…

Танхум вернулся, а Нехама ни на минуту не переставала думать об Айзике. Что с ним теперь будет? Узнав, что он уходит, она подумала: это, пожалуй, к лучшему. Но в то же время и тревожилась за него: он уходит на фронт, и бог знает, как это обернется – ведь на фронте могут ранить и убить человека!

Некоторое время они стояли неподвижно и, охваченные глубоким чувством, смотрели друг на друга. Все, чего они не могли сказать один другому в эти минуты расставания, выразили их опечаленные глаза. Потом пошли в дом.

Вчера ночью Нехама хотела обрадовать Айзика, сказать ему, что ребенок уже шевелится, но не успела. А сейчас при Кейле этого не скажешь, да и времени в обрез: Айзик должен немедленно вернуться к месту сбора. Нехама начала лихорадочно собирать Айзика в дорогу, укладывая из съестного все, что подворачивалось под руку. Взяв сверток, он, торопливо обняв и поцеловав ее, вышел во двор, здесь попрощался с теткой и бегом пустился на сборный пункт, в ревком.

Нехама с Кейлой долго глядели ему вслед. Видели, как он встал в ряды бойцов и отряд почти сразу двинулся в путь. Опечаленные, утирая набегавшие на глаза слезы, Нехама и Кейла вернулись в дом.

На другое утро Нехама решилась, наконец, сказать мужу о своей беременности. Танхум был поражен этой счастливой вестью.

– Нет, правда? В самом деле? Почему же ты мне сразу не сказала? – засыпал он Нехаму вопросами.

– А зачем было говорить? Разве ты сам не видишь, что ли?

– Верно, сначала я подумал было, но ведь столько лет напрасно ждали! Я и не надеялся на такое счастье… – в радостном возбуждении бормотал Танхум. – Благодарю тебя, господи, благодарю! В добрый час, в счастливый час! – почти беззвучно шептал он. – А роды скоро? – повернулся он к Нехаме.

– Даст бог, скоро, – отозвалась та. Размечтавшись, Танхум представил себе: он с сыном (Танхуму непременно хотелось иметь сына) идет по улице, ведет малыша за ручку, а встречные любуются мальчиком, говорят друг другу:

– Вы только посмотрите – вон идет Танхум со своим сынком. Вылитый отец, как две капли воды похож на него. Чудесный мальчишка…

А пройдет год-два, ну, три от силы, и Нехама родит ему еще сыночка, а там, глядишь, и еще… Старший мальчонка поведет за ручку среднего, средний – младшего. Люди будут лопаться от зависти. Ну и пусть их лопаются!

– Смотрите, как человеку везет: одни мальчишки! Вот будут помощники отцу, вот счастье-то! Целая орава!

Танхуму представилось, как его сыновья поскачут к пруду купать лошадей, как будут весело нырять, плескаться там, плавать наперегонки, хватая друг друга за ноги, шуметь и озорничать.

– Вот шалуны, вот проказники! – скажут люди, а он, Танхум, будет радоваться их озорству и думать: «Ничего, это им на пользу: крепче станут, чтоб они росли здоровыми».

Когда сыновья, продолжал он мечтать, вернутся с купанья, он, Танхум, запряжет лошадей в арбу и поедет в поле, чтобы привезти скошенный хлеб. По-богатырски будет он поднимать на вилах копны, дети будут ему помогать сгребать граблями оброненные колоски. Один будет укладывать, другой утаптывать… А когда он перевезет хлеб с поля, то расстелет его на току. И опять сыновья его будут ревностными помощниками ему: один будет сидеть верхом, погонять лошадей, впряженных в молотильный камень, другой – вилами откидывать солому. А потом они сгребут зерно в вороха и, когда закончится молотьба, сложат солому в скирды, уберут полову…

От этих картин, проносящихся перед мысленным взором Танхума, у него так весело стало на душе, что хотелось рассказать обо всем каждому встречному.

«Боже милосердный, – думал он, – да будет благословенно имя твое, благодаря твоему милосердию Нехама понесла ребенка».

Прошло несколько дней. За этот короткий срок в Садаеве произошли большие перемены: стремительно продвигаясь вперед, полчища белых заняли колонию и завели старые, дореволюционные порядки – назначили старосту, появились и урядник и пристав. Богатеи воспрянули духом. Танхуму особенно на руку был приход белых, потому что при красных он боялся, как бы не дознались, что он бежал из тюрьмы, не посадили снова за решетку.

Надо было возблагодарить бога за дарованные им милости, и за ожидаемого наследника, и за возвращение старой власти, и вот Танхум приказал жене справить субботу так, как велит святой обычай. Нехама сделала все как полагается: в пятницу утром испекла две пышные, румяные, густо покрытые маком халы. В сумерках, перед тем как освятить свечи, она напекла «мацелах» – мацы – и поставила в печь субботние блюда: золотистый куриный бульон, фаршированную шейку, кисло-сладкое жаркое, пудинг и «цимес» из фасоли.

В субботу утром, когда Танхум проснулся, ему ударил в нос ароматный запах топленого молока, которое еще накануне вечером Нехама поставила в печь в большом обливном горшке. Танхум вышел во двор. Пока он там любовался своим хозяйством, Нехама вынула горшок из печки, поставила его на стол и налила себе и Танхуму по кружке вкусного, долго томившегося, золотисто-красного топленого молока, покрытого глазками жира.

Танхум даже облизнулся, увидев толстую коричневую пенку, которую нарочно бухнула ему в миску Нехама. Он жадно, залпом проглотил молоко вместе с пенкой, заедая хрустящим коржиком с корицей.

Позавтракав, Танхум с Нехамой начали собираться в синагогу: Нехама надела нарядное, в горошек, платье, накинула на плечи черный кружевной шарф; Танхум тоже нарядился в праздничный костюм. Кругом царил субботний покой. Никто не работал в этот отданный служению богу день, никто не возился в доме и во дворе.

Со дня своего возвращения Танхум еще ни с кем не виделся, ни с кем не говорил. И вот сегодня он, как и подобает богатому человеку, со всеми поздоровается, выслушает от видных людей Садаева, что новенького творится на белом свете.

В синагоге он увидит и своего старого отца, который еще не знает, что сын вернулся. Он, Танхум, попробует попросить у него прощения, скажет отцу: «Я тонул, отец, а ты не подал мне руки, чтобы помочь выбраться… Но велик господь, и вернул он тебе отверженного сына. Так, может быть, ты, отец, сменишь гнев на милость и простишь меня?… И еще скажу тебе, отец: бог пошлет тебе еще одного внука – моя Нехама скоро родит. Покойная мать молилась за меня на том свете, ты молился здесь, и бог послал милость. Приходи, отец, ко мне сегодня на субботнюю трапезу!»