Хевед поставила на стол кринку с простоквашей, отрезала ломоть черного хлеба.
– Настрадались мы тут… Как только вытерпели все… Все силы вымотал из нас этот Танхум… Сколько ни работаешь, сколько ни делаешь – все ему мало… Целый день гонял нас с одной работы на другую. Придешь домой, спины не разогнешь.
Заве-Лейб хлебал простоквашу, время от времени поглядывая на жену.
– На него одного только и работай… Хватает, цапает… Хапуга проклятый… Чтоб его хвороба сцапала. Ничего, дождется он еще своего часа!… – пробормотал он под нос.
С самого утра не закрывались двери его дома. Людей набилось так много, что Бер, Рахмиэл и Фрейда не могли протиснуться к гостю.
– Дайте реб Беру поздороваться с сыном! – крикнул кто-то.
Заве-Лейб кинулся к отцу, обнял и горячо расцеловал его, потом обнял Рахмиэла и Фрейду.
– Жив остался, цел… Слава богу!… – бормотал старик.
От волнения и радости у него закружилась голова, перехватило дыхание.
Успокоившись немного, старик стал расспрашивать сына, почему он долго не давал о себе знать, почему приехал позже других. Рахмиэла интересовало, на каких фронтах брат побывал, где принимал последний бой. Заве-Лейб отвечал коротко и отрывисто. Соседи, перебивая друг друга, рассказывали о боях, в которых они участвовали.
Женщины, слушая их, вздыхали и тихонько плакали.
Сендер Зюзин, младший брат Боруха, долговязый и бледный, – до ранения он служил с Заве-Лейбом в одном полку, – за все время не проронивший ни слова, вдруг заговорил тихим голосом. Он рассказал загадочную историю о быке, которого немцы выпустили против русских солдат. Этот бык выпускал из ноздрей удушливые газы, и отравленные солдаты падали замертво.
– Чепуха! Неужели нельзя было справиться с этим быком? – недоумевал Михель. – Пристрелили бы его, и дело с концом…
– Если бы это был живой бык, настоящий, кто бы его боялся? Одна пуля – и готово. А то немцы придумали такого быка, что ни пуля, ни штык и даже снаряд не брали его…
– Ерунда, бабушкины сказки, – перебил Сендера Гдалья и начал рассказывать историю про белую кобылу своего полковника. Историю эту он уже не раз рассказывал и каждый раз вспоминал все новые и новые подробности.
– Кобыла была белая, как снег, – говорил Гдалья. – А грива, ноги – просто загляденье… А бегала как! Положим, – спохватился он, – моя была рысистее. «Рейчук, – сказал мне как-то полковник, – будь твоя кобыла чуточку повыше, я бы ее взял себе». Так и сказал. А какой зверь был этот полковник, свет не видел таких. Солдаты его потом на тот свет отправили, а белую кобылу его кто-то забрал себе. Да там можно было взять любую безнадзорную лошадь и привести домой…
Гдалья вдруг вспомнил свою убитую в бою кобылу и умолк, запечалился.
– Кому тогда могло прийти в голову – брать коня, – вмешался в разговор Михель. – Каждый думал только о том, как вырваться из этого ада. Жалко было смотреть на голодных, беспризорных лошадей, которые бродили по лесам и дорогам. Голодные, они зимой грызли кору деревьев… Разве на таких клячах можно было добраться домой? Все равно они пали бы в пути.
– А я думаю, что дорогой их можно было подкормить, как-нибудь дотащились бы, – возразил Заве-Лейб. – Сейчас я жалею, что не привел с собой коня. Если и в самом деле землю делить будут, на чем пахать будем? Неужто самим в плуг впрягаться?
– Кто будет делить землю и когда? – засомневался Бер. – Пока что те, кто захватили нашу землю, богатеют. Для кого война – гибель, а для кого – прибыль. – Он безнадежно махнул рукой.
– Расквитаемся с этими мародерами! – гневно крикнул Заве-Лейб. – Больше молчать не будем… За все рассчитаемся…
– Настало время предъявить им счет… – поддержал брата Рахмиэл.
8
Садаево забурлило. Революционная буря, сметавшая на своем пути все старое, ворвалась и сюда.
Люди жадно прислушивались к словам о новой жизни для трудового народа, о земле, которую будут отбирать у помещиков и раздавать крестьянам, О помощи бедноте – опоре новой власти в селе и о многих других волнующих новостях.
Страх охватил Танхума. Он ходил сам не свой, пугаясь расплаты за земли, отнятые у солдаток, у родного отца и братьев. Он боялся за свою судьбу и жизнь.
«Вот неблагодарные свиньи, – ворчал он про себя. – Эти несчастные солдатки без меня с голоду бы подохли… Кому нужна была их земля? Все равно лежала без толку. Если и работали у меня, так я кормил их, платил им. А теперь они готовы утопить меня в ложке воды».
Танхум из кожи лез, хотел помириться с родными, искал встречи с отцом, чтобы он убедил братьев не отворачиваться от него. Но те всячески избегали его. Одиночество угнетало Танхума, а ненависть, которую все питали к нему, вызывала у него страх. Он часто бродил возле отцова дома – авось встретит старика, – готов был пасть перед ним на колени, просить прощения. Но Бер нигде не появлялся. Целыми днями, сгорбившись, он сидел дома, мрачный и озлобленный, а то неведомо куда исчезал. Поговаривали, будто он бродит по окрестным селам с сумой, собирает подаяние. Танхуму казалось, что люди нарочно распространяют такие слухи, чтобы очернить его, богатого сына, заставившего отца на старости лет побираться.
Танхум всячески опровергал эти злостные слухи, кой-кому даже крепко попало от него за распространение такой ереси про его отца.
– Я ни в чем ему не отказывал! – кричал он. – Злые языки клевещут на меня и на моего отца, чтоб они провалились!…
Чем сильнее Танхум возмущался, тем охотнее колонисты дразнили его. А когда он узнал, что Давид Кабо где-то неподалеку и вот-вот должен появиться в Садаеве, пришел в ужас. Эта весть была для него точно нож в сердце. Верно ли, что Давид должен был приехать, никто толком не знал. Даже Фрейда и Рахмиэл не знали, где Давид, просто надеялись, что он вот-вот появится.
– Скорее бы приехал Давид. Он-то уж расскажет, что делается на белом свете, – говорил Михель. – Он большевик, настоящий большевик. Давно пристал к большевикам, еще когда работал на заводе… Уже тогда он говорил, что землю надо забрать у помещиков и сельских богатеев и поделить между крестьянами. Он головой стоял за бедняков.
– А помните, – перебил его Борух, – когда он, бывало, приходил к нам в степь?… Собирал народ вокруг костра и все рассказывал, рассказывал… Правда, тогда он так открыто, как сейчас, не мог говорить. Время было такое, приходилось держать ухо востро, оглядываться, чтобы ничего не дошло до урядника или до шульца, но нам, близким людям, он все выкладывал начистоту…
– В окопах, мы встречались с подобными людьми, – вмешался Гдалья. – Они крепко поработали… Это же они царя скинули и с войной покончили… Парни что надо, на них можно положиться!
Разговоры о Давиде и о его высказываниях ободрили старого Бера:
– Он и правда говорил тогда, что с богатеями рассчитаются в полной мере за все страдания, которые они причинили бедному люду. Значит, теперь большевики попросят и Танхума вернуть мне землю…
9
Пахло весной. Земля постепенно освобождалась от снежного покрова. Всюду стремительно бежали ручейки, с шумом вливались в переполненные водой овраги и балки.
Старого Бера потянуло в степь, к своему наделу. Шел и останавливался у каждого бугорка, у каждой лощинки. Все здесь ему напоминало о прошлом, о его молодых годах. На этом месте когда-то перевернулась арба, а там вот сломалась ось; тут лошадь упала, чуть подальше чеку потерял и долго не мог найти.
Бер выкопал из земли несколько ростков, пощупал их пальцами, посмотрел, как прорастают.
Вдруг откуда-то появился Танхум. Он на двуколке объезжал степь, проверял озимые посевы. Увидев па своей пшенице человека, копавшегося в земле, он строго крикнул:
– Эй, что вы там ищете? Что вы там потеряли? Только и знают, что топтать чужие посевы.
Старик повернулся, и Танхум узнал отца. Бер сердито, хриплым от волнения голосом, спросил:
