— Нелидов, навскидку сколько баллов? — спросил, щурясь на ветер, капитан второго ранга Рюмин.

— Четыре, — сказал Митя. — Ну, пять.

— Врете, — одобрительно сказал Рюмин и схватился за поручень второй рукой.

Осенью, когда Митя вернулся с практики, его не узнали во дворе.

Он не встретил Лену и сам пошел к ней. Он не понимал уже сейчас, почему еще совсем недавно нельзя было просто подняться по этой лестнице и просто позвонить. Ленина мама, такая же изящная, как весной, но ставшая чуть пониже ростом, склонив голову к плечу, сказала ему, что Лены нет дома.

Он спокойно пошел к себе домой, а вечером, точно зная, что встретит Лену у Невы, он встретил ее, увел ее, изумленную и послушную, от подруг, а когда они оказались одни в сквере, то поцеловал ее и улыбнулся, и никто в мире не догадался бы, что он делает это впервые.

К девятому классу Митя Нелидов был несомненно избалован. Избалован он был тем, что все их преподаватели давно понимали: ставить Мите четверки — о тройках речь уже не шла — Нелидову не следует. Не следует потому, что Нелидов — отличник настоящий и, где ему подтянуть, он понимает сам. Схитрить, допустим, чтобы что-то оставить невыученным? На такую глупость ни Митя, ни большинство его товарищей способны не были. И поскольку так шло уже давно, то преподавателям и в голову не приходило ловить их на невыученном. Не для чего это было, и, кроме того, уж слишком каждый из воспитанников был у других на виду. В полученную оценку верили. К оценкам вообще относились ревниво, гораздо ревнивей, чем в обычных школах. С самого начала, с шестой роты, от того, какую тебе поставят оценку, слишком многое зависело. От текущих за неделю зависели суббота и воскресенье, от четвертных — зимние и весенние каникулы, от годовых — традиционный летний отпуск. И наконец, последние, завершающие оценки в аттестате определяли дальнейшее: медалистам предоставляли выбор высшего училища. Два самых старинных училища, самых блестящих и орденоносных, были тут же на Неве, только еще поближе к морю. Одно стерегло Дворцовый мост, а другое — мост Лейтенанта Шмидта. В эти два училища мечтали из Митиной роты попасть все. Однако гарантировала поступление туда лишь медаль. Счастливцев в каждом выпуске было пять, семь, много, если десять. Митя Нелидов с восьмого класса уверенно шел на медаль.

И тут как-то — для Митиной роты это было в начале девятого класса — заболел (так им сообщили) математик Глазомицкий. Вести математику к ним на некоторое время пришел преподаватель из соседней школы. Был он весь в темно-коричневом: костюм, галстук, даже волнистые волосы, даже два больших родимых пятна на шее. Если кто0то из них не мог ответить на его вопросы, то «коричневый» усмехался, словно это подтверждало что-то, что он давно уже предполагал. И были эти усмешки непонятны им и неприятны.

На одном из первых своих уроков новый преподаватель вызвал Митю. Перед этим он задал классу какой-то вопрос, но манера вести занятия у него была иной, чем у Глазомицкого: тот задавал вопросы отчетливо и громка (стоял при этом повернувшись к классу лицом) и лишь убедившись, что все его слушают; новый же преподаватель задал вопрос бормотком, да еще отвернувшись. Классный журнал лежал на столе раскрытым, «коричневый» зацепил оттуда Митину фамилию и добавил:

— Ну-ка, посмотрим, что у вас тут за отличники!

Митя встал. Отвечать ему было нечего просто потому, что вопроса он не расслышал. Класс привычно и тихо сидел, подсказывать даже не пытались: Глазомицкий начисто их от этого отучил тем, что, если требовалось, помогал отвечающему сам. Не чуя беды, Митя стоял молча. Было слегка не по себе от того, что не расслышал, но и все.

— Так-с! Я вас слушаю!

Митя молчал, ожидая замечания на тему о том, что слушать на уроках надо независимо от стоящих в журнале пятерок. Кроме того, Митя ждал, что новый преподаватель повторит вопрос, он был уверен, что тот повторит, представить себе взрослого человека, занятого подлавливанием, Митя не мог.

— Садитесь, — сказал новый преподаватель. — Два.

И с видимым удовольствием нарисовал загогулину в журнале. Как «два»? за что? Митя еще ничего не понял, и весь их класс, все последние годы добывавший по четыре-пять грамот на математических городских олимпиадах, затих ошарашенно. За что двойка-то? Все смотрели на Митю. Митя, еще не понимая серьезности для себя того, что произошло, пожал плечами. С ним никогда так не поступали. Да и ни с кем из них.

— Вы что же теперь и слушать не будете?

Вопрос опять предназначался ему. В Мите поднималось какое-то новое, непонятное ему раздражение, но привычка к дисциплине делала свое. Он взял себя в руки. «Вот вернется Глазомицкий, — думал Митя, — и все поймет». У Мити не было никаких сомнений в том, что Глазомицкому ничего не надо будет объяснять: тот ведь учил их пятый год. Не оставит он так, как есть, не может оставить! И, рассудив так, Митя стал успокаиваться. Произошло недоразумение, которое хоть сам он сейчас разрешить и не может, но будет же оно разрешено!

И весь их класс думал так же.

Но Глазомицкого не было неделю, потом еще неделю, а этот, в коричневом костюме, все ходил и ходил к ним. Он уже, кажется, сам мог бы знать фамилии и тех, кто силен в математике и действительно знает ее, и тех, кому освоить ее не удается, но почему-то больше всего ему нравилось именно заставать их врасплох. Он опять выбрал момент, когда Митя не расслышал его вопроса, опять его вызвал и опять вкатил двойку.

И тогда Митю охватила паника.

Две двойки подряд, какими бы ни были другие отметки до конца четверти (а оставалось всего три недели), означали, что выше тройки в табеле не получишь. Тройка в табеле в девятом классе — было тогда такое правило — означала, что обладатель ее не может далее претендовать на медаль. В Высшее инженерное училище имени Дзержинского, куда мечтал попасть Митя, можно было попасть только с медалью.

Все профессии, как известно, хороши и почетны, но есть среди них все-таки и такие, которые уж так хороши, что от них приходится даже отговаривать. Специально приезжавший к ним в нахимовское офицер из управления военно-морских учебных заведений после того, как перед ним собрали две старшие роты, так прямо и сказал: «Не советую вам стремиться в инженерные училища: туда пойдете — никогда не будете командовать кораблем, а командовать вами будут ваши же одноклассники… Идите в командные училища: командир — это мостик, это море перед глазами, это бой, который ты ведешь сам… Да разве вас убедишь? Каждый год приезжаем вам объяснять, а как смотрим — куда идут медалисты… Предупреждаю медалистов: жалеть будете!»

Вот после того собрания Митя окончательно для себя и решил, что пойдет в инженерное, и именно в Дзержинку. Колебался только, какой факультет выбрать. Дизельный? Электрофак? Или самый трудный — кораблестроительный? Сомнений у Мити в том, что он попадет в заветное училище, не было. И вот — нате. «Коричневый» за полтора года до выпуска перерезал Мите давно выбранную дорогу. За что?

— Ты что это, Нелидов? — спросил заглянувший в журнал еще после первой Митиной двойки старший лейтенант Тулунбаев и показал страницу старшине Седых. — Что это с тобой, Нелидов?

Митя ничего тогда не ответил. Да и что тут ответишь?

«С виду вроде бы ты и мужик, — говорил обычно старшина Седых тем, кто пытался жаловаться или оправдываться. — Да только с виду».

И потому Митя промолчал. Но когда он получил вторую двойку, Тулунбаев вызвал его в канцелярию. Отличники были нужны не только самим себе — нужны они были и роте, Митя хорошо это понимал.

— Что происходит, Нелидов? — спросил старший лейтенант. — Ты можешь мне объяснить?

Но Митя ничего не мог объяснить. Вот если бы был перед ним сейчас кто-нибудь совсем новый, незнакомый, если бы это был не Тулунбаев, четыре года подряд бывший с ними с утра до вечера и умевший, когда хотел, видеть на метр в землю… Тулунбаеву объяснять? Не будет Митя этого делать. Придет Глазомицкий — тот все поймет.