Странный это был суд. Мите сначала казалось, что они все шутят.

— Десять минут выдержишь? — наконец сказал Толя. — Ставлю на голосование! Кто за то…

— Ты же командир! — сказал Митя.

— А на суде командиров нет.

— Тогда пять, — сказал Митя, и Ларик его поддержал.

— Ладно, — сказал Толя. — Пять. Будь по-вашему. А что за муравьи-то?

Полуметровый муравейник был совсем вблизи. Когда они обступили его, он сначала казался просто кучей лесной трухи, но когда Толя поворошил муравейник палкой и на поверхности забелели белые горошины муравьиных яиц, что там началось!

Женька решительно скинул ботинки и стащил штаны робы. Помедлил секунду и снял трусы. И они двое, Митя и Ларик, посмотрели на Толю.

— Ну что, что еще?! — закричал теперь уже на них Толя. — Ну что вы на меня смотрите?

Но они, ничего не говоря ему, продолжали на него смотреть. Да, пусть сейчас он их командир. Они не отказываются выполнять его приказы, сами его выбрали, но…

— Ну что? — крикнул Толя. — Что уставились?

Не станут они с Лариком ему этого объяснять. Не станут. Пусть сам поймет. Женьке ведь и дальше среди них жить, а как ему жить, если он сейчас сделает то, что собирается сделать? Как?

— Надень… — сказал Толя. — Рассупонился тут…

Ничего не понимавший Женька стоял перед ними, а они прятали глаза.

— Так что? — спросил он. — Что делать-то?

«Нам всем быть офицерами, — думал Митя. — Ну да, это еще не скоро, но ведь когда-то — быть».

— Пусть руку сунет, — вдруг сказал Ларик. — На руке что, не кожа, что ли?

— Две! — мгновенно ожив, крикнул Женька. — Обе!

Теперь Женька, надев брюки, скинул голландку и засучил рукава тельняшки. Он встал перед муравейником на колени и с каким-то странным выражением лица, словно в глубине муравейника должно было находиться что-то замечательно интересное, засунул обе руки в муравейник по локоть.

— Нелидов, считай!

— Раз, два, три, четыре…

Через полминуты Женька открыл рот и стал закатывать глаза. Муравьи судорожно сновали по его рукам и плечам. Некоторые уже добрались до шеи. Муравьи были крупные, коричневые, поджарые. Когда несколько муравьев побежали по Женькиному лицу, он закрутил головой, но рук из муравейника так и не вытянул.

— Семьдесят восемь, семьдесят девять… — Митя считал как мог быстро, но муравьи работали, видно, еще быстрей.

Досчитав до ста, он схватил Толю за рукав и, не переставая быстро считать, знаками спросил его: не пора ли прекратить? Видно же, как Женька мучается! Но Толя твердо выдержал Митин взгляд.

— Сто десять, сто одиннадцать…

Отсчитывая секунды Женькиных мук, Митя вдруг подумал, что если делать все по совести, то как это может быть, чтобы блокадника Женьку судил бы он, Митя, всю войну пробывший в эвакуации? Да еще эта красная галоша. А Карлуша? Кто-то шепнул в этот момент Мите, что никто ведь, кроме него, о его преступлениях не знает! «Но сам-то я знаю», — подумал он.

Продолжая считать: «Сто пятьдесят два, сто пятьдесят три…» — Митя стал снимать с себя голландку. Толя и Ларионов изумленно на него смотрели.

Митя стал засучивать рукава.

К счету «сто восемьдесят» он был готов. Никому ничего не объясняя, он шагнул к муравейнику, оттолкнул Женьку прочь и, как Женька, встал на колени в этот страшно шевелящийся мусор и сунул руки вглубь. Как они сразу по нему забегали! И как сразу стали вцепляться! Сначала, правда, было еще терпимо, но уже спустя секунд десять ему показалось, что руки его постепенно погружаются в кипяток… Муравьи хлынули в рукава тельняшки, полезли к подмышкам, побежали по шее… Хватая ртом воздух, Митя почувствовал, как они копошатся уже около его ушей, бегут по лицу… Но он продолжал считать.

Только бы выдержать до трехсот, до тех трехсот, сто восемьдесят из которых уже отсидел тут Женька! Митя продолжал считать, а на него, ничего не понимая, смотрели с изумлением Толя и Ларик, а совершенно голый Женька в это время, подпрыгивая, хлестал себя тельняшкой по спине и бокам.

— Двести девяносто девять, — крикнул Митя, — триста!

Отпихнувшись от муравейника руками, которых он уже не ощущал, он свалился на бок и отполз от муравейника на четвереньках.

А еще через пятнадцать минут Толя, Митя и Ларик быстро двигались по все больше темневшему лесу. Упавшие деревья, заросли густого подлеска и валуны по-прежнему преграждали им путь, но никто из троих мальчиков не обращал сейчас на эти преграды ни малейшего внимания. Кожа на руках Мити пылала, как настеганная крапивой, и чесалась зверски, Митю уже знобило, но он не променял бы этот вечер ни на какой другой. Толя и Ларик поглядывали на Митю, обоим хотелось что-то у него узнать, но Митя, которого знобило все сильней, чесал свои волдыри (их высыпало все больше), молчал и шел первым. Митя понимал, что стоит ему остановиться или что-нибудь сказать — и он разревется. И еще он думал о Женьке, который продержался дольше его… Женьку они отправили обратно в лагерь, а с продуктами решили поступить так: незаметно подкинуть их на камбуз, да и все. А там уж разберутся.

Сквозь деревья они увидели озеро. Через несколько минут, скрытые кустами, они разглядывали раскинувшуюся перед ними ширь. Чуть правее из воды вставал небольшой лесистый островок.

— Вон! — прошептал Ларик. — Вон они!

Из-за мыса островка высовывалась корма серой шлюпки. Но вот корма, не трогаясь с места, пропала из виду — на ее месте вырос куст.

— Маскируют!

Ветерок, шуршавший над озером, стих, и ребята отчетливо услышали, что с островка доносятся какие-то звуки: вот что-то звякнуло, потом раздался треск, опять что-то звякнуло. Над водой вдоль берегов пролегли нити тумана. Спускались сумерки. На острове мигнул и снова пропал красноватый огонек — то ли закурил кто-то из офицеров, то ли тайком зажигали костер. Но вот над деревьями стал подниматься легкий дымок. На островке готовили ужин.

— А у нас-то с собой что? — спросил Ларик. — Может, перекусим?

— В лагере перекусишь, — ответил Толя. — Давай-ка беги вовсю, расскажи, что мы тут увидели.

— Ну, нет, командир, так я не уйду, — сказал Ларик, порылся в их общем свертке, сунул что-то в карман, что-то сразу за щеку и только после этого, помахав им, побежал.

Толя и Митя залегли в кустах, глядя на островок так, словно он мог сейчас сняться с места и уплыть куда пожелает.

Странное состояние было у Мити той ночью, странное. Температура, конечно, поднялась, и Митя если задремывал, то даже бредил, но и в бреду он помнил, что хоть ему и очень плохо, но болезнь его не настоящая. Такое бывает после прививок: маяться маешься, но серьезного-то с тобой ничего произойти не может. Митю то трясло, то отпускало, и, как отпустит, его тут же клонило в сон. С вечера Митя с Толей успели наломать еловых веток, а на них набросали сухого тростника и теперь, прижавшись друг к другу, пригрелись.

Черной живой тенью залегло за соснами и кустами озеро, в камышах что-то изредка шлепало и плескалось: быть может, выдра охотилась за спящей рыбой или уткам снились плохие сны. Между деревьями, мягко кувыркаясь, проносилась время от времени летучая мышь, а чуть погодя, когда воздух между деревьями опять замирал, в траве и кустах можно было услышать еле слышное шуршание. Кто-то тайно куда-то полз. Зачем?

Странная это была для Мити ночь. Мите в его бреду все казалось, что он должен куда-то бежать или что-то перепрыгнуть и сделать это надо немедленно. Чего только за эту ночь Митя не наговорил! П про галошу эту злосчастную, и про то, что чувствовал, когда гнали Курова, и про Карлушу, и про снаряд.

— Да врешь ты все! — возмутился Толя. — Снаряд они развинтили! Да его пальцем тронуть…

Тут, чтобы Толя поверил, Мите пришлось припомнить подробности — вплоть до того, как белый язычок, похожий на газосварку, высунулся из зажженного бикфордова шнура…