И все-таки, прежде чем залезть под одеяло, Митя подошел к пологу и выглянул в щель. Рота стояла повзводно, перед Митиной палаткой выстроился его второй взвод, а перед соседней палаткой — третий. Митя нашел глазами Карасева. Рук Женьки отсюда видно не было, но Митя видел Женькино лицо. Лицо было как лицо. Нормальное.

И, забираясь под заправленное еще со вчерашнего дня одеяло, Митя почувствовал, что он не только дрожит, а весь сотрясается. Это был настоящий озноб, но озноб счастливый: Митя еще никогда не испытывал такого наслаждения просто от того, что ложится в постель и наконец-то может закрыть глаза.

Спал Митя часа четыре. Он не слышал, как множество раз забегали в палатку то за тем, то за другим ребята из его взвода, не слышал, как пришел Толя Кричевский и что сказал Кричевскому заглянувший в палатку Тулунбаев. Проснулся Митя сам. В застегнутой на все костыльки желтой от солнца палатке было душно. Митя прислушался. В лагере стояла непривычная тишина.

— Выспался?

Митю всегда поражала Толина особенность — после ночных дневальств Толе не требовалось отсыпаться: чуть приляжет, слегка вздремнет — и все, не то что Митя, который ходит потом целые сутки, словно заложило уши. Спроси его тут, как его зовут, — надолго задумается.

— Угу, — сказал Митя.

Склянки у грибка на линейке отбили половину одиннадцатого.

— Вставай! Нам в одиннадцать быть в штабе, — сказал Толя.

В штабе они узнали, что их имена уже внесены в приказ, который будут зачитывать после окончания военной игры. Благодаря их донесениям, защитники заняли самые дальние от лагеря рубежи обороны. Сейчас все ждут атаку. Неизвестно только, когда она начнется. Вот это-то и надо теперь узнать.

— Раз уж у вас так удачно пошло… — сказал Тулунбаев.

Толю и Митю опять посылали в разведку. Теперь, когда «противник» высадился и растекся по лесу, надо было обходом проникнуть во вражеский тыл, а затем, определив по передвижениям и действиям «противника» момент его наступления, спешно перейти линию «фронта» и сообщить своим.

— Все, — сказал лейтенант. — На камбуз — и сразу в лес. Воду в лесу пить только проточную. Удачи!

В столовой ребята съели слегка подсохший завтрак, затем — уже впрок — слегка недоваренный обед и получили с собой по банке тушенки.

— Ножик есть? — спросил Митю камбузный мичман. — Нет? А как банку откроешь?

— У него есть.

Но Толя нагнулся к уху Мити и прошептал, что идут-то теперь они порознь.

— На! — пренебрежительно сказал мичман и кинул на стол старую консервную открывалку. — Вернуть не забудь! Шепчутся еще… Разведчики!

Однако ни тушенка, ни открывалка Мите не понадобились.

Три часа спустя Митя лежал за придорожными кустами, наблюдая, как по проселочной дороге приближается строй «противника». Митя решил пересчитать тех, кто пройдет мимо, и запомнить командиров, а потом — напрямую через лес… Митя лежал не дыша, только сердце стучало. Вот бы заработать еще и вторую благодарность в приказе! Если бы сейчас шла настоящая война, это, считай, медаль. Да, самое меньшее — «За отвагу». Или даже орден. Ну, может, не очень главный, но все же…

Голова колонны уже миновала кусты, за которыми так замечательно спрятался Митя, как вдруг, посмотрев в сторону, он увидел, что одновременно с двигающимся по дороге строем, прочесывая всю придорожную покрытую редким кустарником окрестность, движется длинная сторожевая цепь. Митя увидел сразу несколько человек. «Враги» шли, осматривая кусты, канавы, папоротник. От человека до человека в цепи было метров десять, не больше.

Бежать было поздно. Даже влезть поглубже в куст Митя уже не мог: стояло безветрие и шевеление куста сразу бы его выдало, колонна по дороге двигалась совсем рядом.

Дозорная цепь приближалась.

Что мог сделать Митя?

Броситься к лесу? Но по бегу, как и по остальным видам спорта, Митя ходил в середнячках. Кое-кто во взводе бегал хуже Мити, но кое-кто и намного быстрее… Мимо Мити двигалась целая рота, которая сразу же за ним понесется. Рота при этом была старшей. Догонят.

Нет, не дано ему было тут совершить никакого геройства. Была лишь одна, еле тлевшая надежда, что каким-то чудом его не заметят, хотя сам он, если бы его послали вот так шарить около дороги, разве прошел бы мимо? Не то что Митя, а останься на его месте одна его консервная банка — и та была бы найдена… Митя глубже подмял под себя предательски-белую бескозырку, вжал голову, скорчился в комок. Сквозь шаги по дороге он все яснее слышал треск сучьев и шелест папоротника под ногами сторожевых. Для большей маскировки Митя спрятал в согнутые руки лицо, и, наверно, потому, что он уже не видел подходивших к нему, ужас, который он сейчас испытывал, из «игрового», ненастоящего, каким и должен бы он был быть — не война все-таки, в войну лишь играли, — перешел в ужас самый что ни на есть истинный. Мгновенно сырой стала тельняшка, и страшно, гулко стало бить в виски. Митя погибал, и погибал глупо, бессмысленно, ничего не успев сделать… «Чудо!» — взмолился Митя.

Шаги замерли над ним. Тут же приблизились еще одни, быстрые. И тоже замерли.

— Встать! — скомандовал чей-то сиплый торжествующий голос. — Ну, встать, гад!

Все, что было дальше: как Митя, лишь привстав, бросился в сторону, как тут же его подсекли и он, заплетаясь ногами, рухнул в папоротник, как на него навалились эти двое, а потом и еще кто-то, и еще, как, расхристанного уже без пуговиц на штанах и почему-то с кляпом во рту, сделанным из его собственной бескозырки, его вывели на дорогу к весело гогочущему строю, — все это было как сон. Это и с Митей происходило, и совсем не с ним. И эту злосчастную тушенку теперь предъявляли как свидетельство шпионских намерений — вот, мол, запасался, пробираясь, — тоже вроде не ему.

В плену Митя провел остаток дня, вечер и ночь. Сначала, со связанными сзади руками, он плелся позади строя между двумя конвоирами, потом на привале, хоть чужой командир роты и бросил реплику, что это уже лишнее, Мите связали ноги. Отряд — так Митя понял — дальше двигаться не собирался, ждали какого-то общего знака. Тем временем наступил вечер и налетели комары. Их было не так много, как в июне, но как, оказывается, человеку необходимы руки! Мотая головой, как лошадь, связанный Митя сидел на пне. Вчера муравьи, сегодня комары — странная какая-то наладилась жизнь.

— Дай честное слово, что не убежишь, тогда развяжем, — сказал один из тех, кто его стерег.

Тут опять повторялось что-то вчерашнее. Но Митя молчал. С врагами он говорить не собирался.

«Вот придут наши — освободят, — думал он. — Увидят сами, как меня тут мучают…» А комары в это время жрали и жрали Митю нещадно.

— Как же мы тебя развяжем? — наблюдая дергающегося Митю, сказал тот, сиплый, что его поймал. — Ноги развязать — ты уйдешь, руки развязать — ты и ноги развяжешь. Не спать из-за тебя, что ли?

И караульные заснули у костра.

Митя промучился часа четыре, а потом, когда понял, что среди ночи никто не думает ни идти в наступление, ни освобождать его, пленного, то, перекатываясь с боку на бок, отполз в сторону от костра. Тут его и обнаружил проснувшийся конвоир. Митю приволокли к костру и заново затянули руки, затянули еще туже. Митя скрипел зубами.

Кисти скоро онемели, потом онемели локти, затем стали неметь плечи. Вскоре Мите стало казаться, что кровь у него движется все медленнее и медленнее и вот-вот остановится. Ужас пришел снова. Если останавливается кровь, то ткань мертвеет. Может быть, уже сейчас его руки не спасти… Плечи немели все больше. Защитники лагеря так и не наступали. «Да они и не будут наступать, — подумал Митя. — Зачем? Они сидят в глухой обороне, сами ждут атаки… Все играют. А я? Я-то как? Все играют, а я останусь без рук? Ведь отмороженные конечности отнимают тоже потому, что прекратилось кровообращение…»

— Эй! — позвал Митя. — Эй!

Да еще и не дозовешься. Митя подкатился к конвоиру, толкнул его.