Наступила весна, когда можно почувствовать свежесть земли, и в один из таких вечеров я взял такси и поехал в тот район, где когда-то жил. Там был магазин ламп, потом переделанный в кофейню. Мы пошли туда с М. в ту первую ночь, когда спали вместе. Помню древнего исполнителя блюзов. Он перебирал струны, мурлыча, оставаясь на сцене незамеченным. Толпа студентов университета, которая собиралась каждый день после полудня, болтала без умолку, пока он пел.

Почему я поехал туда в ту ночь? Я измучил себя, повинуясь каждому шепотку интуиции. Может быть, это то самое место, может быть, в конце этой улицы; если я сосчитаю до десяти, прежде чем загорится зеленый, может быть, все окончится у автомобиля, в открытом окне которого я увижу его лицо.

Когда такси остановилось у магазина ламп, я увидел силуэт. Она сидела, подперев рукой подбородок, наклонившись вперед. За ней в окне виднелись другие бледные силуэты. На секунду мне показалось, что у меня галлюцинация. Она не двинулась, кажется, совсем не удивилась, увидев, как я выхожу из машины. Словно я просто вышел из ее мыслей.

— Хочешь, чтобы я присел? — спросил я.

Она отвела руку от подбородка.

— Не совсем.

Я попытался засунуть руки в карманы, но они не слушались.

— Мы должны были смотреть за ним, Роман, — сказала М. Она кивнула, словно соглашалась с чем-то. — Мы должны были смотреть за ним все время.

Водитель такси прошел мимо окна и зажег сигарету. Он напомнил мне собаку, которая ест с тарелки, глядя по сторонам, пока жует, и ничего не замечая.

Она сказала:

— Я все думаю, почему ты, придя в бар, не огляделся, не сказал: «Да, это здорово, но я не могу остаться здесь» — и не вернулся домой.

Я почувствовал, как у меня подгибаются ноги.

— Почему ты остался? — сказала она.

Я ничего не ответил.

— Если бы у тебя стоял горшок на плите, ты бы отправился домой.

Я сказал:

— Хочешь взять мое такси? Буду счастлив прогуляться.

— Ты счастлив?

— Я сказал «счастлив прогуляться».

Она снова кивнула.

— Я, должно быть, была тогда ужасно самонадеянной, Роман?

— Когда? — спросил я.

— Когда встретила тебя.

— А что такое?

Тщательно подбирает слова, словно разговаривает с тупицей.

— Потому что я полагала, что никто не сумеет сломать мне жизнь. — Пауза. — Это как в том рассказе, помнишь, об этом парне, как его звали?

— Хампти Дампти.

— Точно. Хампти Дампти.

Сбоку на голове у нее было пятнышко, размером в серебряный доллар. Я мог видеть его в свете с улицы. Волосы выпали в тот день, когда она услышала о нашем сыне, и больше не выросли.

— Не останавливайся, Роман. Уходи.

Это был долгий уик-энд. Я думал обо всей этой пустоте. Время, которое ничем не занято, повергало меня в панику. Я торопливо спустился вниз, чтобы поговорить с консьержем в вестибюле. Он был из Атланты, ему здесь нравилось, нравился город.

— Это проблема в Атланте, — говорил он. — У нее нет центра гравитации.

Мы говорили о местах, у которых нет центра гравитации. Я рассказывал ему о парке, рядом с которым жил, когда учился в университете. Все любили его. Но на меня он нагонял тоску. Не имело значения, под каким углом ты заходил в парк, ты никогда не чувствовал, что оказался в его центре. Мы оба согласились, что Квин-парк, к северу от здания парламента, имеет центр.

— Статуя… — начал он.

Я закончил за него предложение:

— Мужчина на лошади.

— Вот поэтому все там и сидят, — сказал он. — Это центр. Люди это чувствуют.

Я вышел на улицу. Солнечный свет был той особой яркости, которую ощущаешь в первое утро Карибских каникул. Пара остановила меня на улице, чтобы сказать, как им нравится снег, не могу ли я когда-нибудь взять интервью у их тетушки, она собирает баночки из-под джема. Я сказал: конечно. Когда я дошел до Иорквилля, там оказалось необычно пусто. Куда все подевались? Не может быть, чтобы у всех были летние коттеджи, чтобы все сидели на крылечках, проветривая матрацы и слушая музыку, сделав уровень погромче, а озеро блестит у них за плечами. Я выпил кофе в открытом кафе. Мимо прошла пара, одинаково зевая. Я немного поболтал с официанткой. Мир был достаточно дружественным; только казалось, в нем никого не было. Высокий мальчишка на велосипеде медленно ехал по улице; можно было бы сказать, что он тоже убивает время. Ожидает утра понедельника. Нет, еще того хуже — утра вторника. Я забыл. Просто еще один день. Я посмотрел на часы. Казалось, они остановились; может быть, просто шли медленно. Посмотрел на другую руку. Было утро. Но как могло пройти только пятнадцать минут? Казалось, времени прошло намного больше. Я подумал, может быть, я увижу кого-то из друзей, и осознал, что у меня нет ни одного друга. Я мог поискать Говарда Гласса. Но я не мог простить ему то удовольствие, которое он получил от моего несчастья. Пожимаешь руку и поздравляешь себя с тем, что это случилось с другим, а не с тобой.

Другие люди? Позвольте мне продолжить. Пока я не попал на телевидение, я полагал, что люди мной не интересуются, потому что я не добился многого в своей жизни. Но после того как я попал на телевидение, ничего не изменилось. У меня не появилось особых друзей, но у меня их не было и раньше. И какое — то время я принимал как должное, что это потому, что я ничего не добился, не сделал так уж много, слишком много вел интересных бесед со слишком многими интересными людьми, чтобы беспокоиться о них. Но потом я осознал, и это заняло не слишком много времени, что это не так. Что люди, которые не хотят иметь со мной дела, просто не хотят иметь со мной дела, не имеет значения, что я делаю или не делаю. Просто потому, что я — это я, а они — это они, если вы меня понимаете. Что в какой-то степени дает ощущение определенной свободы, хотя временами бывает одиноко. А правда состоит в том, что после определенного времени, в определенном возрасте слишком хлопотно заводить новых друзей — вся эта болтовня, обеды, восторги, смех, старые шутки, которые повторяешь снова и снова. Слишком много работы. Это вроде вечера, который предложила Джессика Зиппин, с ее матерью и ее новым мужем. Только подумать: одеваться, идти в ресторан, болтать о том о сем, рассказывать избитый популярный анекдот (может быть, тот, о Роберте Редфорде, который все еще пользуется популярностью); вечер, который окончится кофе и осторожным хихиканьем, пожимание рук перед дверью ресторана, обещание вскоре собраться снова, улыбка, упавшая с лица метрдотеля, через секунду он повернется спиной, боже, это кажется невыносимым, черт.

Я осмотрел кафе. Здесь, впрочем, было не намного лучше. Должно быть место, думал я, какое-то маленькое местечко, где меня бы ничто не стесняло. Передышка на время, я имею в виду, от здесь и сейчас. Но где это может быть? Затем я осознал, в миллионный раз, как человек, который все считает и пересчитывает свои деньги в надежде получить принципиально лучший результат, что я не буду снова счастлив, пока не найду Саймона. Это будет сидеть в моем теле, словно вечная зубная боль. А что, если он мертв? Нет, это не так. Это было так просто. Я не мог представить себе, где он, я не мог представить, как кто-либо может прятать шестилетнего мальчика, — в газетах и по телевизору показывали его фотографию (во всяком случае, какое-то время). Но они это сделали. Кто-то забрал и держит его. Где-то. Кто-то, кому он нужен. Поэтому ничего нельзя сделать, чтобы найти его. Отправиться искать. Отправиться прямо сейчас. Пойти куда-то.

Но я не пошел. Я не мог подняться с места. Я думал о том, чтобы отправиться на север или на восток — для меня не было разницы. Я сказал:

— Ты должен говорить, Саймон.

Официантка, которая убирала высокие пивные кружки с соседнего стола, спросила:

— Прошу прощения?

Я заплатил по счету, пошутил насчет чего-то и направился в город. Думал, пройду по Ионг-стрит, может быть, что-то натолкнет меня, укажет мне дорогу в ту сторону или другую.