А в мемуарах Сергея Дурылина я увижу его юношескую фотографию и пойму, почему его нестеровский портрет в священническом облачении будет называться "Тяжкие думы". Если бы даже Сергей Николаевич не вспомнил, что первый вариант этого портрета Нестеров хотел писать "на зеленом фоне хомяковской гостиной", чтобы священник сидел перед бронзовым канделябром и смотрел на портрет Гоголя, то "думы" всё равно были бы тяжкими. И облачение "жало" бы потому, что на юношеской-то фотографии он сидит за столом, оторвавшись от чтения, а со стен глядят Толстой и Гоголь, Тургенев и Белинский, Леонтьев и Шевченко. И они тут не случайны, они — "вероисповедание", из которого однажды выйдет восклицание: "Какое творческое бесплодие русского духовенства! Оно дало Чернышевских, Добролюбовых, Благосветловых и др. Эту тяжелейшую обыденщину русской литературы, но не дало ни одного поэта, ни одного композитора" Ну, а уж дальше должно было последовать и сложение обетов. И неизбежный вопрос: возможно ли на одной полке держать Макария Великого и Пушкина? И возможно ли священнику в браке быть Иоанном Кронштадтским (а народ требует, чтобы если священник, то обязательно — Иоанн).

     Это будто бы от Толстого сбоку, а на деле и про него. Возможны ли при семье (да и большой!) анархическое неприятие государства, армии, церкви, свободно избранная нищета? Бейся-не бейся, будь как угодно искренен, рано или поздно вспомнишь "Царство Мое не от мира сего", и "Враги человеку домашние его", и "Не мир пришел я принести, но меч", и сердце затоскует и забьется в противоречиях.

     Дурылина смущало, что не вышло из духовенства поэта. А постоял бы он перед Престолом-то подольше, то и понял, что Христос, как сказано у Шмемана, — "не для политической свободы, не для культуры, не для творчества". Везде отец Александр подчеркнул это "не для". Припрячь Христа, "совместить" Его нельзя. Он может быть только внутри, но тогда о Нем отдельно не говорят. И он не для быта, не для житейского уклада, как ни уверяет нас в этом Шмелев, уговаривающий Россию быть такой. Какой он видит её из эмигрантского далека.

     Вот так я все и прячусь за чужими мнениями и не решаюсь сказать, что и сам все пытаюсь, пытаюсь найти соглашающее слово и на толстовских встречах и вне их, и в ночных бессонницах. Все кажется, что должно, должно быть это всеразрешающее и всепримиряющее слово, чтобы и Толстой остался в сердце полно и естественно, и церковь светила в душе всем светом до последнего закоулка, и не было в человеке никакой тьмы. И вот стыдно признаться, до писательских "Встреч" мне было спокойнее в церкви, где я читаю по послушанию Апостол и шестопсалмие. И были часы покоя и единства, и я слышал в сердце и отца Павла Флоренского и отца Сергия Булгакова (не богословие их, а сердечные светы их душевных размышлений), и в "Вехах" видел действительные "вехи". Только, казалось, надо чуть "поправить" их на новой сегодняшней дороге, для чего мы в начале 90-х годов собирались у В.Г.Распутина с И.Р.Шафаревичем, В.В.Кожиновым и думали об авторах и пути.

     А вот чем далее, тем сердце тревожнее, тем реже оно находит успокоение, тем реже стоит в церкви так, что "нигде не тянет" и не смущает мысль. Я завидую, читая того же Шмелева или Никифорова-Волгина, завидую их детской доверчивости, но (что делать?) все чаще подозреваю, что и они не всегда глядят в глаза читателю прямо. Я кланяюсь страдающему сердцу Б.В.Шергина, когда он посреди великой войны пишет в 1944-м году в тесном, не очень чистом дворе Сретенки в начальном трудном для души январе желанную весну, которой просит душа, "лики вечнующего сего неба, сей земли, сих деревьев… И это всё во мне. В существе моего вечного ума, вечного сознания моего, т.е. души моей. Во мне оно, необъятное царство Божие. Я ширший небес, чем образ дала Всепетая… Я, значит, должен дальше звезд распространиться, во мне ведь царство Божие, т.е. пречудный мир Божий… Физические органы зрения, эти вот мозговые полушария слепы и тупы и, если не понудят себя на благодарный и благодатный труд, не увидят, не узнают о Боге". А куда деть эти "физические органы", эти "слепые мозговые полушария", если и сам Борис Викторович через день будет кричать, как я, о той же обступившей зиме и усталости сердца.

     А не надо никуда девать. И стыдиться не надо. Не надо мучить близких, как Толстой, и обманывать, как Шмелев. Просто не надо писать "окончательных" сочинений", а верить милосердию жизни. Она низвергнет, но она и вознесет, потому что Бог — есть и Он подлинно, как говорил один святой монах в тридцатые годы, "любит не всех одинаково, но каждого — больше". Просто у нас зрение иногда закрывается. Оно потом откроется, если мы не замутим его торопливым проверяющим размышлением, бедным самонадеянным разумом, который недремлющим часовым все время "проверяет документы". И мы догадаемся о самом простом — что жизнь бесконечна, что она с каждым новым человеком отказывается верить смерти, как отказывалась в Месопотамии и Египте, Китае и Индии, Греции и Риме. И как чудесно просто писал не тревоживший Бога "по пустякам" И.А.Бунин: "Все пройдет, не пройдет только эта вера" в то, что смерти нет. И Толстой будет идти там, в этом великом времени, рядом с Победоносцевым, Серафим Саровский с Пушкиным, святые с грешными и большие с маленькими. История — это мы все, а не одни великие. Мы все — условие Божественной полноты. Все — вехи Господнего пути, неостановимой вечности. Проигравших при страдающем сердце нет.

     И вот я начинал с того, что русская история не хочет слушать "умных людей". А теперь вот думаю — и пусть. Чего на десять-то шагов вперед видеть — со скуки умрешь, да и под ногами самое важное пропустишь. Какое счастье — жизнь неостановима! И Ей, как любящей матери, нужны мы все. Душевной боли это не снимет. Но Астапово может подождать.

     Больше на этой станции поезд не остановится.

Разнообразные смеси печи и камины 4 от производителя

2

В то время как в Москве футбольные фанаты и просто неравнодушные русские люди в очередной раз собрались у станции метро "Чистые пруды" на молчаливую акцию памяти журналиста спортивной редакции ВГТРК Юрия Волкова, убитого (пока безнаказанно) молодыми чеченцами, в полутора тысячах километров южнее, в посёлке Новомихайловка, что под Туапсе, дошло дело до очередной кондопоги.

     Свою точку зрения на произошедшее высказали власти Чечни в лице президента республики Рамзана Кадырова. Он передал через свою пресс-службу, что отдыхавшие в Туапсе чеченские школьников после инцидента в детском оздоровительном лагере «Дон» будут досрочно вывезены домой. В лагерь для этого уже направлены автобусы. По словам Кадырова, в ночь с 25 на 26 июля в лагере произошла драка между чеченскими подростками, которые приехали на отдых, и руководством лагеря. Пострадали девять человек, семеро из них находятся в тяжелом состоянии. По сведениям президента Чечни, заместитель директора лагеря Борис Усольцев в нетрезвом состоянии учинил драку с тремя чеченскими подростками. Столкновение произошло на национальной почве. Через некоторое время директор лагеря, являющийся отцом Усольцева, привел большую толпу местных жителей, которые учинили погром.

     "Как утверждают воспитатели и сами пострадавшие, заместитель директора оздоровительного лагеря "Дон" Усольцев Борис Михайлович вечером 24 июля в пьяном виде подошел к отдыхающим во дворе троим подросткам из Чеченской Республики и стал их избивать, выкрикивая нецензурную брань", — рассказал уполномоченного по правам человека по Чеченской Республике Нурди Нухажиев.