Однако прежде чем кто-нибудь взял телефонную трубку, в коридоре загремело, и в комнату ошалело ворвался Алешков.

— Провалился, — сказал он и глотнул воздух, потом еще раз глотнул и добавил: — Григорий Вощил! Два забоя закумполило.

Снова зазвонил телефон. Степан машинально потянулся к телефонной трубке, послушал и вдруг уронил в тишину:

— Товарищи… с Тоней плохо!

А через несколько секунд все они почти молча бросились к выходу, загрохотали по лестнице. Взвизгнув блоками, с треском захлопнулась дверь в подъезде.

Из-за горы Елбань поднимался день-бокогрей, шахтерский город поклонился ему сотнями розовых дымочков.

На широкое каменное крыльцо из больницы вышли Аннушка, Чернов, за ними Черепанов, Сибирцев и последним Данилов. Стукнула дверь, и сейчас же гулкое эхо прокатилось в крутых логах, по синим нагорным снегам, под которыми никогда не умолкают светлые родинки.

Всего минутой раньше, спустившись из верхних палат, доктор Ткаченко оглядел утомленные лица комсомольцев, торопливо протер очки и негромко молвил:

— Уснула. Слышите? Говорю, уснула! И хватит вам…

Сибирцев не дал ему досказать, обхватил неожиданно своими могучими ручищами, прижался небритой щекой к его лысине.

Ткаченко сердито отшатнулся, потом коротко хмыкнул и, наконец, бочком отошел к рассветному окну, махнув комсомольцам.

— Уходите! Надоели.

Постояли на припорошенных снегом ступенях, вгляделись пристально в город, в прозрачный горный простор вокруг, потом Черепанов сказал задумчиво:

— Хороший день будет.

Где-то за горой протяжно и чисто запел гудок «Капитальной», скликая первую смену. Сибирцев оглянулся на Степана, а тот на Аннушку. Она сейчас же кивнула:

— Иди, Степан, я обо всем узнаю и, как только проснется, сообщу.

Черепанов тоже простился. На крыльце долго еще стояли Чернов с Аннушкой.

Повзрослели они за эту длинную тревожную ночь. Все было передумано и как будто обо всем переговорено в те часы и минуты, пока ждали вестей от Ткаченко. А он скуп был на вести. Глянет через перила лестницы вниз и спросит коротко:

— Сидите?

Да больше, пожалуй, ничего и не нужно было — одним своим видом, голосом доктор успокаивал. Значит, все идет так, как должно. Один только раз позвали Степана в палату, и не Ткаченко, а мать Тони, Мария Тихоновна. Какая-то удивительно отчужденная, в белом больничном халате, она медленно сошла вниз по лестнице, постояла посреди вестибюля, словно забыв, зачем оставила дочь, потом подошла близко к Степану, и голос ее дрогнул, когда она сказала:

— Иди, Степан, тебя кличет.

Степан вернулся минут через десять и сел рядом с Аннушкой. Его ни о чем не спросили, хотя глаза у каждого кричали: «Не молчи! Что с Топей?» И он заговорил, приподняв руки и сжав их в кулаки:

— Она говорит, что свет перед глазами… Как будто молнии. Больно. А доктор одно свое: у нее затяжный кризис, сейчас все решается… Решается! — повторил Степан и строго заглянул в лицо Ермолаевой. — Вот, Аннушка, что я думаю: мне довелось разными способами убивать врагов — из винтовки, даже из пушки палил… Но если еще кто-нибудь к нам придет, я потребую такое оружие, чтобы, как молотом, тысячами разило… Будь они прокляты, кто живую кровь пьет!..

Степан крепко зажал глаза кулаками.

…И вот поднимается утро.

Проводив взглядом Степана, Сибирцева, Черепанова, потом поглядев на трепетный малиновый занавес над восточной горной грядой, Чернов стесненно вздохнул:

— Песню написать хочется!

— Песню? — Аннушка оглянулась на журналиста. — А ты попробуй.

— Нельзя пробовать, — писать нужно! Рвется это из меня, сладу нет! Написать нужно так, как вижу все…

— Что же ты видишь?

— А вот Тоню в палате, наш город, как ты всю ночь в углу проплакала, а Степан с Георгием ушли на смену только что… Какими словами написать об этом?

— Пиши, Саша! — задумчиво отозвалась Аннушка и медленно сошла по ступенькам.

Постояла еще немного и вдруг заторопилась: необходимо сейчас же встретиться с Бондарчуком и Роговым. Что там случилось в забоях у Вощина, — с этим так и не успели ночью разобраться.

Главный инженер треста Черкашин встретил Рогова новостью:

— Можешь радоваться, Павел Гордеевич: план комбинатом на новый месяц тебе утвержден прежний, если не считать увеличения на два-три процента за счет энергетических углей.

— Утвержден, — не сдержал Рогов досады. — Очень что-то прытко на этот раз, обычно контрольные цифры приходят на шахту в первых числах месяца.

Черкашин улыбнулся.

— Обычно на аккуратность не принято жаловаться.

— Я о другом, — возразил Рогов. — Меня удивляет некоторая близорукость в местном планировании. Скажите, почему это, имея в хозяйственном активе такую единицу, как наша шахта, в планах все время нажимают на окисленный, энергетический уголь? Но ведь «Капитальная» заложена и действует как коксовая — в этом она должна играть первую скрипку.

Черкашин опять улыбнулся, разгладил пальцами складки на щеках.

— Не порите горячку, Павел Гордеевич, все очень закономерно. Марка «ПЖ» необходима народному хозяйству, значит в свое время она займет подобающее место в добыче «Капитальной».

— Нет! — Рогов быстро выпрямился. — Я не верю в эту закономерность. Извините. Все кругом так стремительно набирает скорость, а тут этакие «эволюционные» теории.

Он заговорил опять без жестов, глядя прямо в лицо собеседника:

— Не дальше, как через полгода и трест и комбинат спохватятся, и начнется нездоровая гонка. Почему? Очень просто. Нижний горизонт не развивается, даже проходка главнейших выработок — этого станового хребта для очистного фронта — занимает в планах капитальных работ очень незначительное место. Поэтому вчера мы на партбюро приняли специальное решение. Будем просить горком и трест, чтобы они ходатайствовали о пересмотре производственных планов «Капитальной». А пока суд да дело, начнем понемногу стягивать силы на нижний горизонт.

— Значит, не сомневаетесь в пересмотре планов?

— В этом не сомневаемся.

Рогов собрался уходить, и Черкашин уже в последнюю минуту сообщил:

— Направил сегодня в ваше распоряжение инженера Галину Вощину. Здесь ее хвалят. Подумайте, куда определить.

Это известие почему-то испортило настроение Рогову. После вечера у Вощиных он встретился с Галей всего один раз на квартире Тони Липилиной. Поговорили как давние знакомые. Но ему опять безотчетно хорошо было от близости девушки, от того, что так мягко, немного насмешливо лучились ее глаза. Когда шли от Тони, он постарался даже стряхнуть это очарование, заговорил о шахте, о людях, о новой работе, в которую они с Бондарчуком впрягают сейчас всех средних и младших командиров.

— Вы как будто давно нашего парторга знаете? — перебил себя Рогов.

— Да, Виктора Петровича я знаю, — не сразу отозвалась Галя. — А что?

— Я вам завидую и жалею, что сам недавно знаю его. За короткое время он стал на шахте как-то незаметно незаменимым. Понимаете? Он не бегает, не кричит, не требует, даже как будто не тормошит людей, но куда бы вы ни заглянули, к чему бы ни присмотрелись, без труда угадаете: здесь был, над этим думал парторг. Богатый человек!

Галя задумчиво сказала:

— Красивая, сильная душа у Виктора Петровича.

Это был обыкновенный разговор, но Рогов почему-то часто вспоминал о нем. Вспоминал лучистый, чуть насмешливый взгляд девушки, ее хорошую, открытую улыбку, когда она смотрит на собеседника и словно бы говорит: «Как хорошо жить!»

«Ну и что же? — спрашивал себя Рогов. — Какое мне, собственно, дело до всего этого?»

Давно уже сжился он с образом Вали, выносил его в своем сердце, не разлучался с ним ни в горе, ни в радости. Когда еще на фронте наизусть читал солдатам «Жди меня», ~~ это он Вале читал, думал о далекой Сибири, думал о Вале.

А теперь вот все чаще круто обрывал фразы в своих письмах к ней, все чаще спрашивал: «Скоро ли?»