Вылез Пашутка из сугроба. Где сосновые санки? Искал-искал и не нашел. Задрал голову вверх — до Луны рукой подать. Лунная шапка совсем рядом чернеет. Полез в гору Пашутка, да быстро устал. Не привык в гору лазить.

Ребята уже беспокоиться стали, когда он наконец к Теплой горке спустился. Без санок, без шапки. И ту, что с Луны хотел снять, — не достал. И свою в сугробе потерял. Ох, и досталось Пашутке от бабки Анфисы. Спрятался Пашутка за поленницу — плачет. Вдруг из поленницы знакомый голос:

— Не плачь, Пашутка, будут тебе новые санки. Новые, сосновые, полозья березовые. Только без бубенцов.

Назавтра встал Пашутка чуть свет — новые санки готовы. Побежал Пашутка на Теплую горку.

Ох, высока ты, Теплая горка! Не зря тебя Теплой прозвали. Лезет Пашутка в гору, тянет новые санки. Жарко ему, будто в бане. Ну наконец-то добрался! Сел на сосновые санки и вниз покатился. Запел в ушах ветер. Чудится Пашутке — бубенцы-самозвонцы звенят. Звенят-выговаривают:

Оглянулся Пашутка: не слышит ли кто? Нет никого. Только внизу, под горкой, у него во дворе дед Полешко стоит, рукавицей машет.

В огороде Анфиса грядки поливает, а Пашутка в траве-лебеде у забора играет. Жарко в огороде Пашутке, скучно. А одного его бабка на речку не пускает. Пашутка вздыхает: «Был бы я маленьким гусенком, отодвинул бы в заборе дощечку, в щель прошмыгнул и убежал на речку». Шепчет Пашутке трава-лебеда:

— Что же тут такого? Нужно только сказать гусиное слово. Повторяй вслед за мной, за травой-лебедой: «Слово шипучее, слово гусиное, словно шея у гуся, длинное-предлинное, был я Пашуткой, бабкиным внучонком, преврати меня в гусенка в белой рубашонке».

Повторил Пашутка все слово в слово и превратился в гусенка в белой рубашонке. Отодвинул в заборе дощечку, шмыгнул в щель — и на речку. По реке селезни плавают, важные, в жемчуга, в изумруды разряжены. А серые утки по берегу ходят, на коромыслах воду из озера носят. Бережно несут, ни капли не расплещут. У них в камышах сад, а в саду растет виноград.

Плавает гусенок в белой рубашонке, ныряет. Важные селезни его не обижают, камешками изумрудными, жемчугами забавляют.

Вдруг слышит Пашутка, шепчет ему с огорода трава-лебеда:

— Жарко мне, траве-лебеде. Сухо мне. Принеси мне в ведерке водицы напиться.

Думает гусенок в белой рубашонке: пойду попрошу у серых уток ведерко. Пришел. Серые утки Пашутку в сад приглашают, спелым виноградом угощают.

— Нравится тебе, гусенок, наш сад? Вкусен ли наш виноград?

Опять зовет Пашутку, шепчет трава-лебеда:

— Жарко мне, траве-лебеде. Сухо мне. Принеси хоть в клюве водицы напиться.

Набрал гусенок в клюв воды, тут задела его крылом стрекоза. Прытка, быстра стрекоза, будто коза.

— Давай, гусенок, в пятнашки поиграем. Только, чур, я, стрекоза, первая пятнаю.

Заигрался Пашутка со стрекозой. Поздно вечером вернулся домой.

Стоит у порога гусенком. Как теперь превратиться в мальчонку? Пошел в огород, туда, где трава-лебеда. Повяла от жары трава-лебеда, полегла.

— Трава-лебеда, а как из гусенка мне превратиться? Ты ведь мне не сказала.

Ничего трава-лебеда не ответила, будто и не слыхала.

Не пошел Пашутка гусенком в дом, до утра дрожал под лопухами. Встал чуть свет, нашел в огороде ведерко — и на речку. Легко было ведерко, когда был Пашутка мальчонкой. Ох и тяжело ведерко для маленького гусенка! Едва до огорода доковылял, но воду всю донес, не расплескал.

Стал гусенок траву-лебеду поливать. Солнышко встало, в воде веселая радуга заиграла. Поднялась трава-лебеда, прошептала:

— Радуга-дуга, дай дождя!

Поднялась радуга в небо. Расписным коромыслом над речкой повисла. На коромысле два полных ведра. Пролился из ведер проливень-дождь. В речку пролился, на траву-лебеду, на бабкины грядки.

В дождевую лужу Пашутка глядит: «Все в порядке! И не надо никакого слова! Не гусенок я больше — стал Пашуткой снова!»

А уж бабка Анфиса дождику рада! Ей огород поливать не надо.

Бабка Анфиса Пашутку простила, первой морковкой его угостила.

Наступила зима. Вставила бабка Анфиса в окна зимние рамы.

Пришел из лесу старичок Моховой, настелил между рамами мох и остался во мху зимовать. Смотрит Пашутка: в окне старичишка ростом всего-то с кедровую шишку, волосы лохматые, лицо рябоватое, шапка из мха. А глаза из-под шапки как две болотные незабудки глядят. Тихо-неслышно ходит он в моховых мягких валенках — поливает герани на подоконнике.

И разговаривает тихо — Пашутке не разобрать. Скажет тихое слово — и расцветут герани посреди зимы. Закрасуются алыми шапками. Что за слово такое? Вот бы узнать!

Бывало, выдует к вечеру печь, бабке топить неохота. Она к Моховому. Он печь по беленому боку погладит, что-то тихо ей скажет. И в доме тепло.

Мороз за окошками ходит, оконные стекла морозит, белого света в домах не видать. Бабка Анфиса бежит к Моховому:

— Скажи свое тихое слово.

Моховой свое тихое слово шепнет — мороз на ту сторону улицы и перейдет. Сразу окошко оттает, засинеет в нем небо, покажется белая улица. Василиса на подоконник вспрыгнет, начнет умываться — гостей намывать. Гости увидят — их ждут. И придут. С новостями. С гостинцами.

Долго думал Пашутка: «Что за слово у Мохового?» Насмелился и спросил. Улыбнулись глаза — две болотные незабудки.

— Мое слово неслышное, тихое. Здесь его не разобрать. Приходи ко мне за стекло, там у меня тишина. Стукни три раза — я выйду, открою.

Стал Пашутка собираться к Моховому за словом. Умылся, причесался, только собрался — ребята в дом.

— Бери, Пашутка, коньки. Мы на речку идем.

Не стал Пашутка долго раздумывать. Ребята ведь постоят да уйдут, а Моховой весь день дома. Стукнул в окошко:

— Я во вторник приду.

Схватил коньки — и на речку.

Во вторник снова собрался, умылся, причесался. Вдруг белый заяц в окошко стучит. Вздыхает Пашутка:

— Я к Моховому за словом собрался!

Повздыхал и так рассудил: не каждый день зайцы в окошки стучат. А Моховой у нас каждую зиму зимует. И побежал за зайцем в лес.

В среду бабка Анфиса Пашутку за солью послала.

В четверг гости приехали с новостями, с гостинцами. Гостили три дня.

Так и неделя прошла. Вторая миновала — и зима к концу. Ушел Моховой. Тихо ушел в моховых мягких валенках.

Пашутка не стал горевать: «Придет снова зима — придет Моховой зимовать».

Зима пришла — не заставила ждать. А Мохового не видать.

Не стелет он между рамами мох, не готовится зимовать. Бабка Анфиса сама мох настелила — все равно дует из окон и герани засохли.

Гости в дом не идут. Не несут новостей и гостинцев. Да не по ним скучает Пашутка. Он скучает по Моховому. Целый день не выходит из дому. В замерзшее окошко заглядывает. Ничего не видать.

Открыл Пашутка окошко, ступил на мягкий мох и очутился в лесу. Белый тот лес, ледяной. Сосны и елки — белые. И резные высокие травы — белые.

— Моховой! Ау! Моховой!

Откликнулось эхо, осыпался иней с травы:

— Я тут…

Увидел Пашутка под сосной Мохового. Шапка из мха снегом засыпана, белая. И лицо побелело от холода.

— Моховой, я пришел, Моховой…

Стал Пашутка у Мохового с шапки снег стряхивать. На руки дышать, отогревать. Успел Моховой только слово сказать.

Тихое слово Пашутке шепнул и растаял. Исчез вместе с ним ледяной белый лес. И засинело в окошке небо. И заалели герани высокими пышными шапками.