Учиться мыслить диалектически — это значит задавать природе такие вопросы, которые ей никто еще не задавал, искать новые, неожиданные пути для нерешенных проблем, не уходить от острых вопросов, противоречивых ситуаций, а стремиться постигнуть их в этой остроте и противоречивости. Именно это обстоятельство имел в виду молодой Маркс, когда писал, что «первой основой философского исследования является смелый свободный дух».

Мыслить диалектически — это значит постигать действительность как сложный, противоречивый процесс непрестанного развития и изменения, это значит мыслить в категориях, наиболее полно и глубоко охватывающих этот процесс.

Чтобы лучше постигнуть существо культурного, то есть диалектического мышления, стоит сопоставить его с антиподом — мышлением рассудочным, обыденным, обывательским.

Обыденное сознание — это совокупность мнений, почерпнутых из повседневного житейского опыта, довольно часто — из некритического и наивного восприятия лежащих на поверхности явлений, из веками накопленных предрассудков и догматов. Обыденное сознание с присущим ему «здравомыслием» доверяет только тому, что можно «пощупать», но в то же время удивительно легко и безоговорочно принимает на веру представления, освященные ореолом «общепринятости», как бы бессмысленны они ни были и как бы ни противоречили новым фактам и доводам[8].

Вот почему это сознание склонно по самой природе своей бездумно и трусливо преклонять колени перед авторитетами, будь то авторитет церкви, титула или ученого имени. Так, в средние века из идей Аристотеля — «самой универсальной головы среди греческих философов» (Маркс) — сделали своего рода молитвенник, его авторитетом подкрепляли авторитет религии. И когда некоего иезуитского профессора XVIII века пригласили посмотреть в телескоп и убедиться, что на Солнце есть пятна, он ответил астроному Кирхеру:

— Бесполезно, сын мой. Я два раза читал Аристотеля с начала до конца, и я не обнаружил у него никакого намека на пятна на Солнце. А следовательно, таких пятен нет.

Верхом своего «творчества» в науке такое мышление полагает схематизацию уже добытых результатов в набор догматов, конструирование закостенелых — вечных и неизменных принципов и систем, сквозь ячейки которых, как сквозь сито, отсеиваются все «противоречащие» факты и выводы. Дескать, тем хуже для фактов! Загадки противоречия и парадоксы природы, вместо того чтобы вдохновить на поиск, пугают его. Оно прячется от них под крыло привычных и утешительных сентенций: «Сие есть таинство, и постичь его никому не дано», «Таков промысел божий», «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

Надо сказать, что филистерская мысль в науке отнюдь не страдает самокритичностью. Напротив, она прикрывается выспренними и благозвучными фразами. Приверженность догмам для него — это «верность науке», бесплодность — это «научная скромность», а склонность идти на компромиссы и трусость мысли — это, конечно, «научная трезвость»!

Гегель довольно язвительно и остроумно высмеял такого рода «трезвость» в научном познании. Когда мы трезвы, то мы жаждем. Но не так ведет себя «трезвая мысль». У нее, оказывается, особый талант и ловкость. Она трезва, и она не жаждет истины, ее сытость непреходяща, она самодовольна и самоуспокоенна. Тем самым «трезвая мысль» выдает себя с головой и показывает, «что она является мертвым рассудком, ибо лишь мертвое воздерживается от еды и питья и вместе с тем сыто и таковым остается. Физически же живое, подобно духовно живому, не удовлетворяется воздержанием и является влечением, переходит в алкание и жажду истины, познания последней, непреодолимо стремится к удовлетворению этого влечения…»[9] И не эту ли рассудочную трезвость имел в виду Омар Хайям, когда писал, что она есть «источник мыслей бесплодных»?[10]

«Трезвость», половинчатость в науке, трусость перед результатами собственной мысли — это те качества, которые бичевали в своих работах великие диалектики — Маркс, Энгельс, Ленин. Они высмеивали тот филистерский подход к науке, когда человек озабочен не поисками истины, а тем, как бы это не причинило ему неудобства. Он боится делать неизбежные выводы из наблюдаемых фактов, боится без оглядки следовать логике самих вещей, невзирая ни на какие посторонние науке соображения.

Я приведу слова Маркса, адресованные подобным ученым мужам. Это слова хлесткие, как удар бича, как звук пощечины. «Человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке внешними для нее интересами, — такого человека я называю «низким»[11].

Низкими людьми называл Маркс фальсификаторов и сикофантов от политической экономии вроде Мальтуса, Рошера, Бастиа. «Низость мысли» попа Мальтуса, считал Маркс, проявляется в его научных занятиях, «в тех полных оглядок, а не безоглядно смелых, выводах, которые он делает из научных предпосылок»[12].

Целую галерею «ученых дураков», безнадежных педантов, доктринеров и филистеров, подвизающихся на ниве марксизма, вывел и высмеял в своих произведениях Ленин.

Вот один из них — австрийский социал-демократ Отто Бауэр. Он — «милейший добряк, который, вероятно, представляет из себя добродетельнейшего отца семейства, честнейшего гражданина, добросовестнейшего читателя и писателя ученых книг», в том числе книг о классовой борьбе, гражданской войне и грядущей пролетарской революции. Но Бауэр обнаружил «натуру педанта и филистера», когда пролетарская революция стала в России фактом. Он принялся поливать бушующую революцию «маслицем реформистских фраз».

В чем же дело? Этот педант, пишет Ленин, «твердо заучил (педанты не умеют думать, они умеют запоминать, могут затвердить), что теоретически возможна экспроприация экспроприаторов без конфискации. Он всегда это повторял. Он это заучил. Он знал это наизусть в 1912 году. Он по памяти повторил это в 1919 году»[13].

В отношении подобных марксистов, иронически заметил в другом месте Ленин, Маркс повторил бы, вероятно, приведенную им однажды цитату из Гейне: «Я сеял драконов, а сбор жатвы дал мне блох»[14].

Люди, воспитанные в жестких рамках технических наук, обычно с трудом воспринимают философский способ исследования, где отсутствуют математические формулы, схемы и чертежи. Их идеалом является окончательная истина, четкое и однозначное решение, которое можно математически измерить, экспериментально «прощупать», реализовать в предметных конструкциях. Того же естественники требуют и от философии.

В последние годы назойливо начинает мелькать на трибунах симпозиумов и конференций самоуверенная фигура этакого изобличителя «умозрительных» философских методов. Нет, он не против философии. Он лишь ратует за ее действенность. Он считает, что философия должна стать «логарифмической линейкой» исследователя. Давать четкие, однозначные, алгоритмизуемые результаты. Говорить непротиворечивым языком цифр, схем, математических символов, формул. Должна накладывать на объекты исследования не «туманно-зыбкие» категории, а аппарат строгих логико-математических структур, матриц, моделей. И тогда решать теоретические проблемы будет почти так же просто, как щелкать на арифмометре. И уже всерьез читаются в некоторых институтах спецкурсы лекций под «скромными» названиями: «Как делать открытия?» или «Технология производства новых теорий». Берешь проблему как некую металлическую болванку, подбираешь к ней соответствующий методический инструментарий и, сообразуясь с описанной процедурой и последовательностью логических операций, делаешь очередное открытие… открытие, что таким образом проблему можно лишь оболванить, но не решить.