И почему-то именно в этот момент непрекращающийся гул голосов в лазарете, похожий на прибой, смолкает — как будто все до единого слышали вопрос и тоже хотят узнать ответ — сквозь дымку бреда, сквозь пелену боли, сквозь мрак беспамятства. И сквозь завесу сигаретного дыма с запахом вишни. Две крошечные точки в глазах лейтенанта Берц — отражение пламени свечи — или огненных трассеров пуль? Или это только так кажется? Она разгоняет дым рукой — и почему-то молчит. Ведь никаких имён, или нет? Эти две крошечные точки в её глазах. А какого цвета — Адели не разобрать. Далеко.

Цел старый маяк, хотя она по-прежнему не умеет плавать, это правда. Но теперь она научится. Только вот стёкла-линзы вылетели к чёртовой матери, и перебита вся посуда. Но если есть хранитель, то будет жить и маяк — пусть без стёкол, открытый всем ветрам и ледяному северному шторму, несущему снег вместе с чёрной волной урагана.

Свеча потрескивает, и капля воска срывается и падает на стол, застывая крошечным кружочком. Игры на полосе, которая теперь перестала быть нейтральной. Крестики-нолики. Тишина и тяжёлый запах крови, немытого тела и дезинфекции. Бьётся снаружи сырой промозглый ветер, бросая в оконные стёкла пригоршни дождя, смешанного с лепестками отцветающей черешни.

— Ад, — говорит она. — Доктор Ад.

Не прошло и недели, как в моей жизни на самом деле появился финт с молитвенником, о котором я так неосмотрительно поведала Адели.

Можно было пытать меня сколько угодно, можно было посадить меня на электрический стул или в клетку с тиграми, — но я всё равно не сказала бы, каким образом Адель развела меня на такую лажу, и — самое главное — зачем всё это нужно.

Потому что попросту не знала сама.

Я перестала ломать голову над этими новшествами, и теперь мою жизнь разнообразили посещения кафедрального собора, где по воскресеньям меня ожидал маленький коричневый молитвенник с вложенной запиской.

В первый раз я неслась туда, как будто следом за мной гналась стая бешеных собак. Когда я вихрем домчалась до церковных ворот, от меня валил пар. Не знаю, что я ожидала там увидеть: признание в страшном преступлении или пронзённое стрелой сердечко. Сопя на весь собор, я вынула записку.

Там было всего два слова: "Доброй ночи".

Я мысленно застонала и насилу удержалась, чтобы не шваркнуть всё это хозяйство об стену.

Да уж. Верно, это и впрямь было до ужаса романтично.

Не знаю, что поразило меня больше — отсутствие сердечка, или присутствие какой-то полной шняги, которая, тем не менее, была мне за каким-то хреном нужна.

Я иногда пыталась тормознуть и не тащиться к чёрту на рога из-за пары слов, в которых не было ровно никакого смысла. Точнее, не было ничего такого уж особенного. И в который раз всё-таки тащилась…

Хотя бы по той простой причине, что мы не могли миновать КПП, демонстративно держась за руки — и не рискуя при этом по возвращении не нарваться на конец истории.

Конечно, этот конец маячил где-то там, впереди, но мы были не такими остолопами, чтобы своими руками разбить мир под названием "сегодня", похожий на хрустальный шар, с тополиной метелью вместо снега, поскрипыванием флюгеров над шпилями и днями, похожими на наполненные солнцем капли янтаря.

Если Адель не оставляла записку в соборе, значит, записка была в дырке в стене.

Я не задала ни единого вопроса — потому что мне по какой-то неведомой причине становилось тепло, когда я видела эти её фиолетовые каракульки.

На листочке в клеточку, заложенном меж страниц с красным обрезом маленького молитвенника, который никто и не думал позаимствовать…

День начался с "доброго утра", которое добросовестно передала мне дырка в стене.

Сразу после построения я бодро затопала в сторону госпиталя: Берц всё ещё пребывала в горизонтальном положении, а мы были, как взбесившиеся школьники, у которых неожиданно заболел строгий учитель.

Нет, ребята, даже не спрашивайте, почему Адель не говорила мне лично все эти "доброе утро" и "доброй ночи". Подозреваю, что прямо-таки из воздуха всё же материализовалось правило номер чёрт-его-знает-какое-по-счёту. Но с этой вереницей правил я уже ничего не могла поделать — они нагло врывались в мою жизнь и вели себя так, будто тусовались тут всегда.

Я завела моду шляться в лазарет, как к себе домой — грех было не воспользоваться тем, что Берц не могла отойти от кровати дальше горшка.

Тем более, можно было предположить, что по возвращении она выльет на нас такую лавину позитива, что мы минимум неделю будем носиться, словно наскипидаренные.

— Ковальчик, — мрачно сказала Берц вместо приветствия.

— Доброе утро, госпожа лейтенант! — бодро поздоровалась я.

— Лейтенанта засунь себе в задницу, Ковальчик, — Берц тут же рассвирепела, как бык, которому показали красную тряпку.

В задницу так в задницу. По мне было не в пример лучше, когда Берц орала или поливала тебя десятиэтажной руганью, чем когда она лежала пластом, и довольно успешно прикидывалась хладным трупом.

— Есть засунуть в задницу, — жизнерадостно сказала я и положила на тумбочку прозрачный пакет с четырьмя громадными яблоками. На них, конечно же, фигурировала кругленькая наклейка с фиолетовой барышней — без барышни яблоки не канали.

— Даже боюсь спросить, — саркастически начала Берц.

Я замерла. Я не вертела башкой по сторонам, высматривая Адель, и не тормозила перед дверью. Чёрт подери, я вообще вела себя, как заправский разведчик. Следовало опасаться только одного вопроса — и как раз его с наибольшей вероятностью могла задать именно она.

— Тебе говорили, что, кроме яблок, на свете имеется ещё целая куча всякой лабуды? — вкрадчиво сказала Берц. — Ну, знаешь, той, которая растёт на деревьях и называется фрукты?

Мне не оставалось ничего другого, как промычать "да, госпожа Берц". И впрямь, не знаю, с какого перепуга меня заклинило именно на яблоках. Видать, внутри моей черепушки, как на фотографии, отпечатался тот день, когда вся эта канитель с докторшей только начиналась, и мы стояли с Берц у окна и смотрели на закат — а потом я разбила руку о сортирную стену…

— Бананы, например, — предположила она. — Не бойся, Ковальчик, я не стану использовать их не по назначению.

Кажется, на этом месте я покраснела. Ядрёный помидор, я становилась какой-то до ужаса приличной, и это нравилось мне всё меньше и меньше.

Берц закатила глаза.

— Расслабься, Ковальчик, — с отвращением сказала она. — Долгой телеги про секс не будет. Докладывай.

— За время вашего отсутствия… — начала было я.

— Покороче никак? — рассердилась она.

— Происшествий нет. Кукушки не улетали. Чердаки на месте. Залётов нет, — она хотела коротко — что ж, по сути вопроса я изложила всё.

— Лётчики, блин, — с сомнением сказала Берц. — Залётчики.

Сзади скрипнула дверь. Нет, разведчик из меня был никудышный, потому что моя голова повернулась назад сама собой, словно на шарнирах, прежде чем мозги собрались в кучу и завопили "стой!"

Но это была не Адель.

В дверь впорхнуло… чёрт подери, я даже не смогла бы сразу сказать, что такое впорхнуло в дверь. ЭТО состояло из огромных голубых глазищ в пол-лица, длинных волос цвета спелой пшеницы и крошечных пальчиков.

Пальчики поднялись к лицу и неуловимо знакомым жестом заправили за ухо прядь волос.

— Привет, — сказало воздушное нечто.

До меня донёсся запах её духов. Чёрт возьми, тут, в моей жизни, могло вонять чем угодно — от солярки и стреляных гильз до кислой капусты из кухни и грязных носков, — но только не духами. Она едва взглянула на нас и пошла дальше, а я всё пялилась туда, где только что было это существо, похожее на пришельца из другого мира.

— Бананы? — зачем-то сказала я кому-то — по-видимому, Берц. В этот момент моя крыша, вместе с мозгами, кукушкой и всем остальным, снялась с насиженного места и с издевательским карканьем унеслась прочь, увлекая в неведомые дали остатки соображалки.