— Ну, как впечатления? — спросил потом Ник.

— Никак, — ответила я.

— Это правильно, — как-то странно сказал он. — И должно быть никак. Какого хера тратить нервные клетки на того, кто уже сидит на облаках и болтает ногами? Никакого.

— Ну, почему? — спросила я. — Можно, например, посокрушаться о том, что я попаду в ад…

Я сказала это, и мы оба стали ржать, как ненормальные.

— Тогда ты будешь там вместе со мной, — еле выговорил Ник.

— Я сейчас просто описаюсь от счастья, — простонала я.

— Ну, тебе же не будет скучно, — это был весомый аргумент, ничего не скажешь.

— Думаю, ты успеешь достать меня уже тут, — уверенно сказала я.

Да уж, нас ждало что угодно — только не рай. Если мы вообще хотели забивать себе голову этой ерундой.

После первого раза был уже не первый — а потом даже далеко не первый, но всё это пока что было не докторшиного ума дело. Меня охватил какой-то нездоровый азарт. С одной стороны, мне было интересно ткнуть её, всю из себя такую чистенькую, носом в дерьмо, с которым она никогда не сталкивалась, и мстительно сказать: "А вот теперь понюхай-ка это, подруга". Мне хотелось, как голимому извращенцу, который поджидает поздних прохожих и демонстрирует им своё хозяйство, словить кайф от выражения её лица. Когда она прочтёт вот это — и будет знать, что это не одна из её умных книг, и не кино по телевизору, а нехилая часть жизни, которую она никогда не видела и теперь уже вряд ли увидит. Наверное, самое обидное было в том, что я тоже могла родиться в таком же городе с цветущими каштанами и флюгерами на крышах, и никто не виноват, что всё сложилось иначе. Сейчас я ожидала какой-то реакции на то, что было в письме. Какой — я и сама толком не знала, потому что меня всё ещё словно разрывало пополам, как будто меня тянули в разные стороны. А с другой стороны, я понимала, что на её месте только идиот не будет жалеть о том, что написал бабе, которая выглядит явно отмороженной на всю башку. Да ведь мне-то должно было быть безразлично, что подумает про меня какая-то полукровка, свалившаяся мне на голову словно из параллельного мира. Должно было быть, разве нет?! Но не было.

Я сложила письмо пополам и медленно вышла на КПП. Закурив, я гуляла там одну сигарету, потом другую, потом прикурила было третью…

— Что тебе не спится-то? — раздалось из-за стекла. Я даже не видела, кто это сказал.

— Может, рапорт написать? — злобно просипела я.

Голос у меня всё-таки сел, но, если учесть, сколько сигарет я высадила за сегодня с этим письмом, то это не было неожиданностью.

— Ага. В стихах, — подтвердили из дежурки и довольно хрюкнули.

Я со злостью шваркнула бычок на чистый пол и выскочила на улицу — хотя злиться мне не стоило. Вопрос позволил мне выкатиться на улицу, минуя вопрос номер два и вопрос номер три. Сзади со звоном хряснула тяжёлая дверь. Теперь главное было успеть положить листок в дырку до того, как кому-нибудь приспичит выйти и составить мне компанию.

Хорошая была ночь, и звёзды светили так ярко, что, казалось, они капнут вниз, если взять, да и стукнуть кулаком по дереву или по дому. Я засунула письмо в дырку и, прикрывая огонёк зажигалки рукой, проверила, нет ли палева. Всё было ровно, никаких уголков не торчало, и можно было, не парясь, идти спать, сказав себе: "Ну, теперь что будет — то и будет".

Проблема была только в одном: кого попросить сочинить для меня хотя бы самый завалящий стих — либо каким боком сделать это самой, — только для того, чтоб как-нибудь взять да и оставить его на видном месте?

Вопрос упирался пока что только в стих — потому что докторша всё-таки ответила. Ответила, несмотря на то дерьмо, которое я вывалила ей разом, за один присест. Хотя, наверное, другого она от меня и не ожидала. Мне кажется, она испытывала ко мне что-то похожее на то, что испытывает ребёнок к раздавленному голубю или кошке: мерзко и неприятно, но почему-то интересно так, что он будет подходить всё ближе и ближе, буквально до тех пор, пока не ткнётся носом в разлагающийся труп. Мало того, следующим этапом он начнёт тыкать во всё это палкой, чтоб посмотреть, чем там, внутри, заняты мушиные личинки.

Наверное, из этой серии была и наша переписка.

Каждый день я, как неприкаянная, болталась по всему зданию, будто у меня на заду была мозоль — если мне, конечно, было нечего делать, — и сочиняла авансом следующее письмо. Мне уже стало наплевать, кем она меня считает — просто внутри становилось до ужаса хорошо, когда я вынимала из щёлки этот её очередной листок в фиолетовую клеточку.

Потому что я была ей интересна, хотя бы тогда, когда она думала обо мне или писала ответ. А это продолжалась уж точняк не меньше часа в день. Пусть даже она и думала обо мне наравне с каким-нибудь вскрытым морским ежом, заспиртованным в цилиндрической стеклянной банке — у нас были такие в школе, в кабинете биологии.

А мной больше пяти минут обычно не интересовался никто.

Мои клеточки на листках были синие — и это мне нравилось тоже.

Наконец, я проболталась докторше про стих, и она прислала мне в очередной раз вместо одного листка два, хотя я даже краешком мозгов не думала просить её о чём-то. Уж не знаю, сама ли она сочинила или списала откуда-нибудь, но стих был такой шикарный, что мне бы не удался и вполовину, даже если бы я сидела с этой целью на унитазе всю оставшуюся жизнь. Нет, ребята, я не вру — стих был чумовой. Именно поэтому он не катил, и я хранила его, запихнув как можно дальше, но говорить ей не стала. Вместо этого я подумала, что надо приморочиться и выдать на-гора продукт собственного пошиба, каким бы страшным он не вышел. Но пока что это было дело будущих времён: как я ни пыхтела, мне не удавалось срифмовать даже пару слов без того, чтоб не вышла какая-нибудь хохма.

Кажется, даже моя будка начала становиться ещё шире — потому что у меня появился дополнительный источник положительных эмоций. Оказывается, это было здорово: каждый день ждать эти листки с фиолетовыми клетками и фиолетовыми крючочками букв.

После завтрака половина роты начинала предвкушать поход в Старый город — кто-то шёл официально, кто-то нет. Официально увольнения были дважды в неделю, но ситуация в городе оставалась спокойной, супер-важное командование было далеко, и мы разболтались донельзя.

Солнце падало на пол квадратами, от которых, особенно если посмотреть на них подольше, перед глазами начинали мелькать фиолетовые пятна, а пол там был горячий, как раскалённая сковородка — это было ясно даже отсюда. Где-то далеко, за окном, в гуще крыш что-то блестело так, что казалось, это зеркало. Не знаю, что это могло быть. Может, какой-нибудь очередной хитрый флюгер. Казалось, домовладельцы соревнуются, у кого он круче — и я бы не удивилась, если бы это оказалось что-то новомодное.

Открылась дверь и вошла Берц — наступило время очередного построения. Я как раз курила и очень вовремя выпускала в потолок смачную струю дыма.

— Ковальчик! — просипела Джонсон.

— Чего? — тупо спросила я.

Джонсон треснула меня по спине — так, что я подавилась дымом и едва не закашлялась.

— Суй сюда! — рядом стояла банка, мы использовали их в качестве пепельниц: я тут же кинула туда бычок и закрыла крышкой. Теперь эта банка демонстративно красовалась на самом виду возле моей койки.

Берц задумчиво прохаживалась мимо нас и наматывала на руку ремень — у неё на пальце был перстень, из тех, которые мы когда-то называли гайками, он стукался о пряжку с глухим звоном, — и, когда дело доходило до этой самой пряжки, снова разматывала. Одновременно она, по ходу дела, принюхивалась, не воняет ли у нас куревом.

У нас воняло куревом. Ещё как воняло. У нас правда можно было вешать топор, мало того, я по запаре не до конца закрыла крышку на банке, и вонища стояла такая, что не заметил бы только человек, у которого отрезали нос или который накануне выпил ведро спирта и его не волновало ничего, кроме собственной больной головы.