И нет песчаной косы у подножия маяка. А детские игры ушли в бешеный шторм и сине-зелёные бушующие волны.

Ничего, нормальный лазарет такой. Кстати. Хоть и со свечами вместо жужжащих ламп — на случай перебоев на городской электростанции. И человек действительно несколько, не обманула. И мальчишка давешний здесь. Как хоть зовут-то его, узнать надо будет.

А тут не только мальчишки. И девчонки тоже. И постарше — прямо дедушки с внучками. Рядом. И не моветон. И расовым отделом все, небось, отобранные, и проверенные-перепроверенные. Ну, теперь держись, полукровка идёт.

— Кто повоевал неудачно, — мрачно объясняет Берц. — А кто по пьяной лавочке наркотой накачался. Здесь знаешь как? С этим делом служить попроще, хотя у нас чуть что… — она щёлкает пальцами.

Что ж тут щёлкать-то? Пуля почти беззвучно прилетает. А вот ей тишины хочется и домой. Интересно, отпустят? Теперь-то поверят, что куда-то там не побежит? И — тишины бы. Ти-ши-ны.

Нету здесь тишины. И не пахнет тишиной. Словно галдёж какой-то, тихо только. Бывает галдёж шёпотом?

— …мама, мам… ну, послушай же, мама… — Ну, маму все зовут, видать. Не тётю же с улицы. А кого-то звать надо. Всегда причём.

— …А она за соседним столом, прямо напротив меня… И я всё думал — жалко, такая симпатичная — и полукровка… — что? Адель прислушивается. Парень. Чуть постарше, чем тот, с плюсиками. Но всё равно — молодой до невозможности. Что там про полукровок?

— Ты иди, может? — предлагает она Берц. — Посмотрю я тут. Что к чему.

— За периметр нельзя пока, док. Не забывайте. Если надумаете дурость какую сделать, — а взгляд настороженный. Но глаза красные. Интересно, сколько суток не спала?

— Иди. Идите. Куда ж я денусь, сами подумайте? — голова и так кругом идёт, не поймёшь, как и обратиться — ты или вы?

Берц окидывает её изучающим взглядом, но, похоже, верит: вид у Адели такой что ли, внушающий доверие — но не уходит. Наверное, и в самом деле "чуть что". Садится на табуретку около стены, и снова чуть тянет дымом с запахом сада и летнего дня, нагретого солнцем. Но только чуть.

— …За соседним столом… — повторяет парень рядом с Адель, и она аж вздрагивает — столько в голосе… уже свершившегося. Плюсик в ведомости. Чёрточка сверху вниз, а потом слева направо, и перо скрипит — неприятно так, хоть и еле слышно. Будто по мозгам царапает, хотя всего лишь по бумаге.

— Расскажи. Кто за соседним столом? — куда теперь торопиться? Пусть расскажет. Всем, видать, рассказать надо. А вот послушать — мало, кто послушает. Но она послушает. — Ну, давай, не бойся.

— Мелисса её звали. Как трава, — а глаза закрыты у него. Не спит и не вспоминает.

Просто бредит. Хорошо, что живой остался. А… нет-нет-нет… ТАК думать нельзя… Но она всё-таки подумает, ведь никто здесь не умеет читает мысли? Берц отвернулась, прислонившись к стене и обхватив себя руками, словно ей холодно; средний и указательный пальцы жёлтые — от никотина. И Адель подумает, совсем чуть-чуть подумает. А… Хорошо ли, что живой остался?… ХОРОШО ЛИ?…

— Как трава… И глаза зелёные были, как трава… Я не знал…

— Не знал, как убивать будешь? — спрашивает Адель. Должна спросить. Должна узнать. Пусть для себя. Она узнает у него, у того, кто скажет, потому что просто ещё не забыл.

— Не знал… — вдруг он открывает глаза и смотрит на неё — совершенно осмысленно. Нет. Не бредит. — Не думал, что встречу.

— Жалко? — Адель кладёт ему руку на лоб — тоже горячий, как печка. Холодно ей здесь не будет. Это уж точно.

— Всё по-честному. Бой был. Они и мы, — э, нет, это не ответ, друг мой.

— Ты не сказал — жалко?

— Вы кто? — вот как, вопросом на вопрос, значит…

— Я кто надо, — Адель уже не знает, что ему надо — чтобы кто был: свой, чужой?

Оказалось, надо — как раз то, что и есть. Просто сказать уверенно, а он это услышит.

— Не знаю. Да, наверное, — наконец говорит парень и закрывает глаза.

Значит, жалко, раз "наверное". А сколько там плюсиков в ведомости? Запястье чистое, без крестов. Ну… просто не стал подражать. И тот, что слева от неё, не стал. Хотя этому на вид лет сорок, такой не будет, да и цифры — не шестёрки. Не каратель.

— …Письмо пришло? Пришло письмо?… А?… Письмо? — прямо как заведённый. Что ж ему далось какое-то письмо? — Нет? Не пришло? Ну, как же, ведь табель с оценками?… Надо же, мы больше волнуемся, чем он сам! Подумать только! Накрывайте к обеду. Значит, придёт завтра, дорогая. Я не узнаю? Почему?… Да, ты ведь знаешь, служба… Ну, что ж заново начинать, дорогая? Вон там кто — не почтальон? Ах, нет, прости. Что ты сказала? Всё будет хорошо, он доучится, беспорядки закончатся… Нет, погляди, это и впрямь почтальон! Он скажет сам, зачем выспрашивать? Я не думаю, что будет хоть одна двойка…

Горячие пальцы цепляются за руку Адель, и она понимает, что этот человек разговаривает с ней. То есть не с ней, полукровкой Адель Дельфингтон, а со своей супругой, но супруга осталась где-то там, далеко, и есть только Адель, да он и её-то не видит, и существуют лишь эти горячие пальцы, которые с такой силой сжимают её руку, что вот-вот раздавят.

Адель с надеждой оборачивается к Берц, но та снова курит, глядя мутными, пустыми глазами куда-то перед собой. На струйку сигаретного дыма. Не считает уже, сколько ночей без сна. И уж точно давно потеряла ведомость с маленькими плюсиками. Адель чуть высвобождает затёкшую руку из захвата — так и кости переломает, сам того не желая.

— Мне пора, дорогая, — продолжает он. Там, в сверкающем полуденном солнце, ставя на стол с белой скатертью хрустальный бокал с вином. Целуя щёку, пахнущую персиками и малиной. И уходя. — Всё будет нормально, только не забудь про оценки. Он умный, он выучится и уедет в столицу. Но почтальон ведь пришёл, правда? Ведь я видел, сам, своими собственными глазами видел. Да, дорогая? Ведь это был он?

— Да, — говорит Адель, и сжимавшие ее руку пальцы расслабляются, а потом и вовсе соскальзывают, бессильно падая на влажную от пота простыню.

— Госпожа доктор? — давешний мальчик. Как же всё-таки его имя? — Благодарю вас, мадам. Мне лучше. Я просто дурак.

— Да уж, — она находит в себе силы улыбнуться.

— Вас можно спросить? — он медлит, явно чего-то опасаясь. Или стесняясь.

— Можно, — Адель ещё раз ободряюще улыбается.

— Я что-нибудь болтал? Ну, как они? — он отводит взгляд.

— Ты просто хотел быть похожим на… мадам Берц, — ну, как ещё ответить? И вот, находит-таки слова.

— Я струсил, — вдруг говорит он. — Я просто жалкий трус.

Так. Теперь молчать, крутя в пальцах пояс платья, или что-нибудь ещё. Что угодно. Можно ещё поправить причёску. Захочет — сам скажет.

— Она говорила, что нельзя смотреть в глаза, когда…. Ну, вы понимаете, — ну, вот, так и есть, захотел — сказал.

— Когда убиваешь, — это уж и не вопрос, это утверждение.

— Да, — подтверждает он. — И кто-то не чувствует ничего. Ничего вообще, понимаете?

— И что? — ей действительно интересно.

— А мне было страшно, — признаётся тихо; но всё равно, вряд ли кто-то слышит. — Но я справлюсь, не думайте. Говорят, поначалу так всегда. Потом легче.

— Когда? Когда наколешь десять крестов? Пятнадцать? Больше? — интересуется Адель.

— Не знаю. Но я не должен… трусить. И помнить это всё — тоже не должен. Нельзя помнить… такую свою работу. Иначе сойдёшь с ума.

— А ты помнишь, — звучит, как приговор.

— Госпожа доктор… — единственная свеча отражается в его глазах двумя крошечными искрами. Веки припухли, и кажется, что он плачет — лихорадка ещё не прошла, она припечатывает его к кровати, размазывая податливое тело по простыне. Обессиленные пальцы перебирают ткань тонкого покрывала. — Госпожа доктор?… Вы не уйдёте?

— Нет, — решительно говорит она. Нет. Уже не ушла бы. Никогда. Даже если бы не было штрих-кода с шестёрками, и двух фотографий, в профиль и анфас, прикреплённых к тонкой папочке в особом отделе.

— Как вас зовут? — этот вопрос наверняка нельзя задавать, и потому говорит он еле слышным шёпотом, похожим на шелест листьев. Листьев акации под окном.