— Потому что, — неохотно отвечает, почти равнодушно. Почти.
Свеча трещит и оплывает. Воск переливается через край и течёт, образуя мгновенно застывающие сталактиты с горячей прозрачной каплей на конце. Капля срывается и шлёпается на стол, расплываясь кружочком с матовой поверхностью. Ноликом. Есть такая игра — крестики-нолики…
— … потому что. Потому что свои же думают, что ты только и можешь, что пулю промеж рогов укатать — да и то, тому, кто не брыкается. Мне по молодости правда понравилось, это да — потому что без бабла ты никто и звать тебя никак. Бабло хорошее платили, а потом оказалось, что можно при таком же раскладе — только без мазы срок схлопотать. Вербовщики знают, к кому клинья подбивать. Подцепил меня один такой на крючок, толстый, как кабан, важный — скорее скажешь, что коммивояжёр, а не из армейских. Я в самолёте всё-таки спрашивать начала, дескать, что к чему. И вот он мне и говорит: "Делать будешь свою работу. Сколько влезет"… Кстати, примерно тогда и мода пошла — кресты колоть… Док? Не бойся только, слышь?
— И что? — спрашивает Адель. И проклинает себя за излишнее любопытство. Ну откуда это? Ну какая ей, в самом-то деле, разница? Она никуда не хочет — и не будет, нет уж, увольте, покорнейше благодарю — вмешиваться. Никуда. И никогда. И всё равно — ну срывается вот: — А сейчас? Не лезет уже?
— Не знаю. Да нет, почему? Лезет, наверное, — слышит она наконец. — Мне отчего-то надо было рассказать тебе, а вот отчего, не пойму. Это ведь всего лишь работа. А, док? Что думаешь?
— Не знаю, — отвечает Адель. И — почему-то надо сказать: — Работа, наверное. У каждого своя.
Свеча шипит и гаснет. Да уж и не нужна она. За окном занимается рассвет, и цветы в горшках потягиваются вовсю. Голодные, наверное. Адель садится за стол, опускает голову на руки. Покормить цветы. Покормить цветы. По-кор-мить-цве-ты… И она проваливается в тяжёлый сон без сновидений, наполненный только этой безысходной чернотой. А когда просыпается с затёкшей шеей и отпечатком складки собственного рукава на щеке, то обнаруживает, что комната пуста. Только Чаки весело прыгает за прутиками клетки, расплёскивая оставшуюся в поилке воду.
Адель тянется пальцами к щеке и вдруг в ужасе вздрагивает. Какое-то пятно или пятна — на левой руке. И больно, чёрт возьми. Не отрывая подслеповатых глаз от пятен, она другой рукой нашаривает очки. Ой, господи ты боже! Всего только синяки. Чёрт-чёрт-чёрт, так что угодно примерещится. И эта боль — чёрного пламени — словно из-за штормовой завесы той стороны. Надо же было с такой силой в руку вцепиться. Адель вспоминает прошедшую ночь, горячие пальцы женщины с коротким именем Ева и лихорадочно блестящие глаза, в которых только боль и смерть. Превращённые в слова здесь, в доме на нейтральной полосе.
Адель дрожащей рукой проводит по виску — капельки пота на пальцах. Той самой руки. Она никому не нужна, что за бред. Она ни во что — слышите, ни во что! — не хочет вмешиваться. Ей хватило того, что уже произошло. А ведь это всего лишь брызги чёрного шторма гражданской войны, залетевшие в её дом. Остаётся надеяться, что ЭТО не повторится. Никогда. Потому что — она не хочет, не хочет, не хочет…
…Но кто её спросит, чего она хочет или не хочет?….
Это случается очень скоро. Опять твёрдый ствол автомата, и чёрная волна — всепоглощающая, беспощадная.
— Слышь… это самое, собирайся. Пойдём.
— Вы в своём уме? — спокойно. — Пойдём куда?
— Вы ж всё поняли, док, — говорит та, что постарше. Мадам лейтенантша, — Давайте скоренько.
С ними. Интересно. Понятно, конечно, куда и зачем. Что ж тут не понять? И на "вы" уже, подумать только. Сделать что? Посмотреть больного? Практически нет врачей? Вот это уже понятнее.
— Что за проблема? — спрашивает буднично, как будто на обходе у себя в больнице. А лейтенантшу зовут Берц. Хелена Берц. Коротко и резко, как выстрел.
— Да не проблема. Вот, наколку себе делал. Сам. Иголкой. Насмотрелся, блин. Идиотство одно в голове, — раздражённо говорит Берц, поджав губы. — Чёртов мудак. Придурок то есть, — неохотно поправляется она.
На кровати, сжавшись в комок, кто-то лежит. Этот кто-то — совсем мальчишка. У него хоть диплом об окончании школы есть, интересно? Рядом с ним жарко, будто дверцу печки приоткрыли, а сам он трясётся крупной дрожью, кровать ходит ходуном.
Адель берёт его руку. Бешеный пульс под пальцами, толчки раскалённой крови. Чёрный штрих-код, только цифры другие. А на запястье два креста. Плюсики. Опять крестики-нолики. И тут. Вокруг разливается багрово-чёрная опухоль воспаления.
— Ты зачем колол-то их? — спрашивает Адель, держа горячую руку.
— Делают так. Видел. Круто, — зубы у него стучат так громко, что она насилу понимает, что он сказал. — У ротного вон сколько.
— Ага. И ты столько же хотел? — интересуется Адель.
— Не знаю. Да. Нет, — он снова начинает дрожать так, что не может разговаривать вообще.
— Заражение, док, да? — спрашивает Берц. — Скажите.
Странная логика. То на "ты", то на "вы". Не поймёшь. Скажет, куда она денется. И поможет, конечно. Благо обычная человеческая инфекция, даже не самая страшная.
Дезинфицирующее, обеззараживающее, восстанавливающее, укрепляющее…
— Спасибо, — шепчет мальчишка. Тёмненький. Симпатичный. Будет, когда постарше станет. ЕСЛИ станет.
— Не за что. Пожалуйста. — И присесть. Ноги не держат.
Но куда там — присесть.
— Пошли, док, — Берц подходит сзади.
Не присядешь, пока… Могла бы догадаться. Дура ты, Адель. Невозможная наивная дура.
Ничего особенного, обычный казённый кабинет. А называется особый отдел. Да, а ведь вы нам нужны, доктор Дельфингтон! Вам, несмотря на расовую принадлежность, предоставляется шанс. Вы ведь не можете не понимать, что… бла-бла-бла…
Она не может не понимать. Да, это точно. Что она наивная дура, которая не хотела вмешиваться и всё-таки вмешалась. Левую руку? О да, конечно…. господин капитан. Ведь не думают же они, что Адель скажет "нет" — естественно, теперь уже не скажет.
И разбиваются на осколки толстые стёкла-линзы, и сам старый маяк сползает под откос грудой перемолотого каменного крошева, оставляя Адель на пустом холодном берегу. Она не умеет плавать, чёрт возьми, она так и не научилась. А шторм налетает на остров и сметает с песчаного пляжа всё, что кто-то нарисовал соломинкой на песке. Крестики-нолики под полуденным солнцем в зените, на горячем песчаном пляже.
Совсем негромко жужжит машинка, выбивая на запястье штрих-код и такие знакомые цифры. Три шестёрки. Первое, что она видит за дверью — потёртый камуфляж и дымок сигареты.
— Ну, док, не кисни! Зато по части без проблем ходить будешь, тут детекторы доступа через каждые два метра.
— Да я, в общем-то, — Адель закашливается, — сюда не напрашивалась.
— Ты это брось, — спокойно, без надрыва. — Брось это. Особисты лучше знают, куда тебя сунуть. Им видней. Зато стопудняк на другую сторону не побежишь.
— Да я б и так… хм… не побежала, — Адель прикасается пальцами к татуировке и вздрагивает не столько от боли, сколько от неожиданности.
— А кто тебя знает? — спокойно говорит Берц. — Сейчас — нет, а завтра — да.
— Я ж говорила, что врачи клятву приносят, — терпеливо объясняет Адель.
— Ну, говорила. Мало ли что сказать можно? У тебя теперь другая клятва — военная присяга Империи. Как и у нас всех. Пойдём, что ли?
— Куда? — говорит Адель и удивляется, что она вообще об этом спросила. Ведь не думала же она весь день провести… кстати, где? В пустом коридоре, вот где.
— Там ещё несколько есть. Посмотрите? — Ну, вот, опять на "вы". И с чего это? Посмотрит, конечно. Всё она теперь посмотрит. И всех, конечно же.
Комната… Нет, что за бред. Естественно, не просто комната. Лазарет. Слово-то какое, словно из старинной жизни вынырнуло. Дождливый вечер, комендантский час и лазарет. Отличное сочетание. Мини-городская-больница, только страшнее. Потому что играют здесь вот в такие крестики-нолики. Казнить нельзя помиловать. И только так. И плюсик в ведомости, выполнено, мол. И чернила на бумаге — тёмно-коричневые, почти чёрные.
