— Нравится кому-то из ребят, а я не возражаю, — голос невнятный со сна. А прошло-то всего ничего, минуты две.

— Рисунок странный, — будто оправдывается.

— Тебе зачем? — лейтенантша говорит равнодушно, точно отвязаться хочет. И — после небольшой паузы. — Столько сволоты, которую к праотцам отправили.

Уж лучше б не спрашивала. И ведь ни капли не интересно было. Адель проводит пальцем по запястью и тут же отдёргивает руку, точно обжёгшись. А на самом деле просто гладкая кожа. И десятки жизней. Восемь — десять — пятнадцать — двадцать…

— Больше, — слышит вдруг Адель, — на самом деле. Только дурь это, понты. Места не хватит всё колоть.

Места не хватит. Для кого и где? Для жизней. Вот этих всех жизней, вычеркнутых из потрёпанной ведомости, — с плюсиками напротив имён. В той самой, коричневой от старости, снятой с разбитого корабля. Ночная посетительница снова прикрывает глаза и, наверное, отключается. И снова банки-колбы, и снова — дезинфицирующее-заживляющее-восстанавливающее… морфий, конечно же… Куда ж без него?

Волосы прилипли ко влажному от пота виску, мазки крови на щеке, как будто от пальцев — Адель вытирает их холодной мокрой салфеткой. Еле слышный шорох в клетке — Чаки пьёт воду — и Адель уже напрягается. Бог мой, всего только кенарь пьёт свою чёртову воду!

Часы начинают отбивать время. Полночь, верно.

Первый удар — глухой, как будто материя, например бархат, попала между молоточком и блестящей полусферой звонка. Звук путается в этом бархате — штор, диванной обивки, покрывала на кресле. Второй… Обивка — ворсинки слиплись от крови. Пятна, как кляксы. Пятый… Покрывало на кресле смято и сдвинуто в сторону. Она допоздна читала. Десятый… Матерчатая обложка книги, и под ней не видать названия, хотя Адель знает, что это справочник. Травы, всего лишь…

— Двенадцать, — говорит вдруг лейтенантша, не открывая глаз. Не спит, оказывается. — А ты думала, сплю? — спрашивает равнодушно. — Чтоб ты подорвалась, и к дверям поскакала?

— Не поскачу, — говорит Адель. — Спите. Врачи дают клятву, что… А, да не важно, что. Спите спокойно.

Лейтенантша негромко хмыкает, и в этот момент раздаётся невнятное бормотание. Адель против воли прислушивается. Влажные горячие пальцы неожиданно стискивают её руку — крепко, и не высвободиться никак.

— Чёрным ходом уйдём, — доносится до неё. — Всех надо валить. Ты дурак, что ли? И детей тоже. Времени нету уже, трали-вали разводить. Всех, к едрене-матери, до единого.

— Слышь, потише! — лейтенантша повышает голос. Быстрый взгляд в сторону Адели — поняла ли? — Потише там, говорю!

— Она вас не слышит, — объясняет Адель. — Ничего, я уйти могу, — и ведь ушла бы с удовольствием, убежала бы просто, хотя бы вон на кухню. Дверь приоткрыта призывно, и полоска света проникает туда, куда хочется ей. Вместе с этим светом.

— Сиди. Доктор, блин, — говорит лейтенантша. — Уйдёт она. Куда ты уйдёшь-то?

— Бабу с детьми завалил ты? — Адель чувствует, как пальцы сжимаются с такой силой, что она готова заорать прямо сейчас. — А? Завалил? Ну?

— Да, — говорит Адель — только для того, чтобы больше этого не слышать. Потому что женщина с браслетом разговаривает с ней, точнее, с кем-то, кто тоже, наверное, в пропитавшейся кровью одежде, и с отсветом автоматных очередей в глубине зрачка. И она должна, должна сказать это — потому что просто должна. И повторяет за кого-то неизвестного, кто где-то там, в прошлом, должен сделать это, завалить, а потом уйти в штормовую завесу, уйти навсегда. И повторяет ещё раз, громче: — Да.

Стальная хватка ослабевает, невнятное бормотание уже невозможно разобрать, а вскоре оно и вовсе стихает.

По комнате снова плывут ленты сигаретного дыма. Ей завязывали бантики — но только в первом классе. Белые, с туманными полосками, как этот дым. Интересно, а у… мадам лейтенантши были бантики — хоть когда-нибудь? Чаки в клетке вертит головкой и осоловело моргает крошечными бусинками-глазками, вероятно, пытаясь сообразить, почему ночью в комнате не потушен свет. Ещё морфий, и пламя свечи трепещет, и дым время от времени обретает формы невиданных существ. С запахом налитых соком ягод. И страха. Существ, приходящих из-за грани. Из-за чёрной штормовой волны.

И для Адели мир сейчас сосредоточен в этом круге света от свечи. Она и два человека. Ещё там существует диванная ножка, кусок покрывала и эти полосы дыма. А всё остальное — где-то далеко. Менее реальное, чем дым, который можно при желании разогнать рукой. Будто привиделось вообще и никогда не существовало.

— Пить дай, док, — слышит Адель. Чашку с водой она держит сама, чтоб не пролилось на диван. Она всё же на нём спит. Хотя бы иногда.

— Отпустило малёк вроде, сволочь. Ну, ты, док, даёшь, — это похоже на благодарность или она ошибается?

— Сутки хотя бы пройдут и… — Адель не знает, как сказать дальше: "будешь как новенькая" или всё же "будете". Но всем понятно и без того.

— Книг у тебя много, док, — вместо этого говорит ей лейтенантша, ещё раз оглядываясь. Теперь уже не только серебристый и зелёный заметила, выходит. — Даже жалко, что и почитать-то некогда. Лови, — это уже не ей; пачка сигарет летит по направлению к дивану и шлёпается с глухим звуком. — Чтоб не заснула. А я прикорну.

Значит так вот. По очереди будут. Чтоб "не поскакала к дверям". Смешно.

Одна сигарета за другой. Много курит, очень много. Трясущейся рукой подносит огонёк к коричневому кончику и затягивается — сильно, с наслаждением. Это просто сигаретный дым и свет свечи, точкой отражающийся в прищуренных глазах.

— Я что болтала-то, док? — вдруг спрашивает. Короткая стрижка — конечно, у неё тоже могли быть бантики, ну хоть когда-нибудь. Серые глаза, женщина как женщина. Только без имени. Не надо имён. Зачем? Ну, пожалуйста, твердит про себя Адель, всё, что угодно, только не имена. На нейтральной полосе имена ни к чему, ведь так?

— Наверное, ничего такого. Баба с детьми. Завалить. Чёрный ход, — вот так вот тебе, кратенько если.

— А, — с пониманием. — Ну, да. Было. Как раз вот, — и кивает в сторону. Надо думать, имеется в виду "прямо перед тем, как они здесь оказались".

— И как? — голос у Адели, кажется, просто бесцветный от равнодушия. Ведь ей же ничуть не интересно, разве не так, нет? Но почему-то и не страшно. И не противно. И не мерзко. И — почему-то надо.

— Нормально. Завалили. И бабу, и… всех остальных, — а вот про тебя так нельзя сказать на все сто, дорогуша.

— Расскажи что-нибудь, — предлагает Адель. Не очень-то надеясь на ответ. Какой тут, к чертям, ответ?

— Как завалили, что ли? — в голосе неприкрытое удивление, несмотря на то, что от слабости и говорит-то пока через силу.

— Что хочешь, — быстро произносит Адель. — Может, интересное что? Или про это вот захочешь? — она касается наколотого браслета из крестов — и тут же отдёргивает руку. Чёртова дура! Она что, забыла, кто перед ней?

— Слышь?! Ты только не бойся. Расскажу. Что-нибудь, — голос становится мягким. Как воск. — Ну, разве что у меня интересного-то не особо много было. Ты только это, не бойся, — повторяет ещё раз. Словно уговаривает.

— Не буду, — говорит Адель, хотя вот в этом-то она как раз не уверена. Точнее, не уверена, что не услышит в один прекрасный момент такого, от чего её не вывернет наизнанку. Но она выдерживает. И не выворачивает даже. Про много огня и пепла, про убитых людей — и про новые кресты на запястье. Крест — чья-то жизнь. Склонившись, слушает торопливое бормотанье — и слова сплетаются с сигаретным дымом и темнотой. Словно бы в сеть, невидимую, но прочную. Сделанную из того же вещества, что и чёрная волна.

— Думаешь, док, у нас работа лёгкая? — Да нет, не похоже, в общем-то. — Убить всегда по первости сложно. А после уже ничего такого. Влипаешь по самое не балуйся, а потом уже шлёпаешь, как на конвейере. На благо Империи.

— Если как на конвейере, то отчего работа нелёгкая? — всё-таки спрашивает Адель. Вот проклятущее любопытство!