Проходит время. Да нет, разве ж это время? И разве проходит? Пролетает. Она замечает это только по положению стрелок на циферблате часов. Сырой ветер срывает с акации последние листья и заметает их в щели между плитами дорожки. Около бордюров — горы ноликов, жёлтых и мокрых от осеннего дождя. Отживших короткое лето. Беспомощных в своём одиночестве на пути к смерти под холодным покровом зимы.

Дождь без конца — нудный, как скучный учебник. Когда знаешь, что книгу надо прочесть, хоть умри, и откладываешь до последнего момента, но всё равно читаешь и читаешь — до последней страницы, просто потому что надо.

Она успевает посмотреть на дождь краем глаза, когда выходит из дома, а потом быстро, чтоб не промокнуть, раскрывает старенький зонт и бежит в больницу. И чёрт с ним, что скучно. Некогда. Дождь дождём, работа работой. А вечером обратно — очередной бросок в обнимку с зонтом, чтобы не тратить время и не мокнуть. И вечера — нет, вовсе не похожи на такой учебник. Остаться одной, после всего этого, и прожить кусочек жизни только для себя. Ну, может, ещё для Чаки, цветов и самого дома. Остова корабля, зарывшегося носом в песок нейтральной полосы у подножия маяка.

Входная дверь в потёках воды. Не дождя — просто влага выступила каплями, собирается в струйки и стекает вниз.

— Стой, где стоишь, — Адель чувствует, как ей в спину упирается что-то твёрдое. Ствол автомата, похоже. — Не дёргайся. Никаких резких движений.

Да она… хм… и не собиралась, в общем-то… эээ… дёргаться. А голос женский. И запах — лаванды и вишнёвого табака.

— Дверь открывай, — щелчок замка и уютное тепло прихожей.

— Проходите, — тоном радушной хозяйки.

Она и вправду не боится. Чего? Смерти?! Трудно бояться смерти, когда видишь её… ну, хорошо, конечно, не пять раз на дню, но довольно-таки часто. Когда не хочешь признавать, что твоя жизнь не стоит и ломаного гроша — но в итоге признаёшь и привыкаешь жить с этим, постоянно, без передыха.

Тяжёлое дыхание сзади. Адель оборачивается. Двое.

— Не боишься? — какие пустые глаза. Как в колодец заглянула.

— Вас? — вот зараза, вылетело всё-таки! Может быть, это прозвучало не очень вызывающе? Грязный камуфляж у второй пропитался кровью, Адель только теперь замечает.

И её прошибает волна боли — не собственной, а боли, которую испытывает сейчас та, что перед ней, — еле-еле уже стоит, одной рукой опершись о стену и пачкая светло-серебристые обои в дурацкий цветочек ярким красным цветом. Мазки от пальцев — как будто кистью провели — расплываются по бумаге и сливаются в одну широкую полосу, красную, махровую по краям, даже не полосу, а пятно. И сама боль — красная, как это пятно. Туманит сознание, впивается в мозг сотнями острых копий, выпрыгивающих из этого клубящегося багрового облака.

Адель почти ничего не видит — только эту руку со сведёнными болью пальцами, судорожно вцепившимися в стену, где и держаться-то не за что. Пальцы скользят на красном пятне, и Адель еле успевает подхватить женщину под вторую руку — автоматически, не думая — кто это, как это. Не думая ни про глаза её спутницы, ни про нацеленный на неё автомат. Почему-то. Ну почему? И брызги шторма — уже не где-то там, а здесь, того и гляди, унесёт в открытое море.

— Нас-нас. Кого ж ещё. Не боишься? — да отчего она должна… ах, да, понятно, кажется. Ну, точно: чёрный штрих-код на левой руке и знаки отличия лейтенанта внутренних войск. Каратели.

Какой-то новый звук раздаётся в тишине прихожей. Будто течёт что-то. Так оно и есть — кровь, капает, как вода с крыши весной, уже и лужица на полу набралась.

О, нет, господи боже, ну, пожалуйста, чуть-чуть реальности, глоток сырого воздуха с запахом дождя и прелых листьев. Немного дождя и таких… ЕЁ листьев, потому что красная стена накрывает, как могильная плита. Хватит тишины, нарушаемой только звоном чьего-то кольца о металл ограды. Хватит яростного шторма — раздирающего в клочья домашнюю тишину нейтральной полосы и поглощающего обрывки своей тишиной, красной и липкой, как кровь.

— Так. Давайте её уложим, что ли, для начала, — предлагает Адель, с трудом продираясь сознанием сквозь багровый болевой мираж с этими маленькими серебряными копьями-молниями. — Пулевое ранение? И — нет, не боюсь. Боюсь, что пол совсем испортите.

— Осколочное. Из РПГ накрыло, — лейтенантша оглядывается. — Врач?

— Врач, да, — краткость — сестра таланта.

— Поможешь, значит, — уже не спрашивает. Поняла. — Тебя как звать-то?

— Помогу. — Пропитавшийся кровью камуфляж шлёпается в угол. — Адель, Ада, Ад — как вам будет удобнее, — автоматически говорит Адель, думая уж точно не о том, как к ней будут обращаться.

— Значит, доктор Ад, — цепкий взгляд с головы до пят, будто к полу припечатывает. Тяжёлый взгляд. Нехороший. Потому что никакой. Потому что глаза пустые, и волна накатывает то серая, то чёрная, а то такая же красная, но всё равно пронизанная режущим металлом крошечных молний. Так накатывает, что ненавистью и безысходностью чуть с ног не сбивает. И хочется лечь и даже не ползти — просто лежать.

— Можно и так. — Адель замечает, что Чаки в клетке сидит как пришибленный, хотя обычно его не заткнёшь — такой голосистый. И так странно слышать здесь тишину. Бархатные темно-зеленые портьеры на окнах не шелохнутся, цветы с интересом прислушиваются к тому, что говорит хозяйка, замерли, будто они — гербарий в горшках. И воздух ощутимо плотный, хоть ножом режь. Тугой звон стекла — фотографии в рамках — и рамка об рамку, стеклянным краем. Хорошо, что не бьются, у… хм… мадам лейтенантши дрожит рука. Совсем чуть-чуть, однако. Хотя чего там, всего-то лишь пара фотографий.

— Фамилия? — резко спрашивает лейтенантша.

— Дельфингтон, — как на допросе.

Её взгляд режет, словно стекло. Как рамка для старой фотографии.

— Дельфингтон, значит. И врач.

Понятно, на что намекает. Что смогла закончить университет. Если ближе к окраине, не в столице — то всё немного проще.

— Я не играю в эти игры, — говорит Адель.

Не заводиться. Только не заводиться. На выдохе. Что с того, что полукровка? Ума от чистой родословной не прибавится. Его как раз хватило, чтоб не вмешиваться. В отличие от всех них. Мир сошёл с ума.

Собеседница, не отрывая взгляда от Адели, начинает шарить в кармане. Пачка сигарет, всего лишь. Сигареты — тонкие, коричневые, с запахом и цветом вишнёвого дерева.

— Посмотри, что там с ней, — конечно, зачем на "вы". Тем более сейчас. Уже и диван, наверное, весь кровью пропитался. Зелёный бархат обивки в тёмных, почти чёрных пятнах. Ничего страшного, уберём. Всё поправим. Боль затапливает комнату вместе с мраком. Осенним, промозглым, с комендантским часом и звоном подкованных железом солдатских ботинок.

По комнате плывёт сигаретный дым. Но от этой боли, которая везде, он становится приторным. Как люди не чувствуют того же, что и она? Адель слышит, как ножки стула скользят по полу. Госпожа лейтенантша придвигает его к стене и устало откидывает голову, прикрыв глаза.

— Зелёное и серебряное, — сквозь зубы говорит она — так тихо, что Адель еле слышит. — Почему именно зелёное и серебряное, док?

— Бронзу не очень люблю. Окисляется, — отвечает Адель первое, что приходит в голову.

Она хочет было спросить, как их зовут, но понимает, что — да, боится, что ж теперь поделать. Да и какая, в сущности-то, разница?

Тонкая и белая — будто восковая — рука со штрих-кодом на запястье свесилась почти до пола. Вот и хорошо. Не то чтобы Адель боялась каких-то там цифр. Нет, не боится. А может быть, и боится. Сама не знает. Три шестёрки карателей.

Правая рука в наколках до локтя. Ползущие твари, летящие твари. А что она хотела — розовых сердечек? На запястье браслет. Адель берёт перепачканные кровью неподвижные пальцы и подносит руку ближе. БУДТО БЫ браслет. Вязь из маленьких плюсиков. Как вышивка крестиком. Странный браслет, неровный какой-то — большей частью на внутренней стороне запястья.

— А это что? — спрашивает она у лейтенантши. Та открывает глаза, и Адель понимает, что она уже почти спала. Мутным взглядом смотрит туда, куда указывает Адель, видимо, пытаясь понять, о чём речь.