Она не была ни мазохистом, ни любителем выносить мозг.

Это я была человеком, которого взяло да и заклинило, как ржавую дверную защёлку.

— Или словно я того и гляди обделаюсь прямо в штаны, — добавила я, в красках представив себя со стороны.

Появилась официантка и стала составлять с большого подноса на столик чай в стаканах с серебряными подстаканниками, плетёную корзиночку с булочками и плоскую стеклянную вазу с пирожными. Мне захотелось, чтобы кто-нибудь взял этот поднос и со всей дури приложил меня по башке — может быть, хоть тогда там бы осталось поменьше всякой зауми, которая существовала только в моём воображении.

Всё оказалось гораздо проще: Адель не считала нужным накладывать негласное табу на всякое такое.

Я думала, что будет чем-то вроде дурного тона, если я быстренько не сверну эту тему. А она секунду назад дала понять, что не считает это дурным тоном.

Потому что, похоже, она была не из тех, кто прячет голову в песок и делает вид, что проблемы нет. Видать, она хотела говорить об этой проблеме. Даже если по ходу пьесы ей пришлось бы малость порассуждать на тему собственной кончины.

"О`кей, док, как скажешь", — снова подумала я. Если на то пошло, я могла обсудить что угодно, что касалось смерти.

Значит, одна проблема отпадала. Зато имелась другая.

— Почему ты не взяла меня под руку? — я снова спросила в лоб — и тут же чуть не обделалась, что случилось непоправимое, и сейчас она встанет и уйдёт, непринуждённо сказав это своё "извини". Или "не обижайся".

— Извини. Не обижайся, — конечно, тут же сказала Адель. Я замерла, но она и не думала ломиться прочь. — Не всё сразу.

Похоже, с ней надо было фильтровать базар почище, чем с особистами, потому что у неё в голове было тараканов больше, чем ночью на нашей кухне. "Ладно, хрен с тобой, док", — в очередной раз подумала я.

— Прикосновение — это нечто особенное, — глубокомысленно изрекла она.

— Да? — тупо спросила я.

— Похоже, у нас тут снова ложка касторки, — со вздохом констатировала Адель — видать, и впрямь я опять была похожа на героя комиксов, который только что упал с небоскрёба.

— Это не значит, что я хочу, чтобы ты думала так же, — пояснила она. — Просто давай, это будет правило.

— Ладно, док. Правило — стало быть, правило. Смотреть, но не касаться, да? — неожиданно для себя согласилась я.

Происходило нечто странное. Для начала выяснялось, что меня влёгкую подписывали на какие-то дурацкие правила, список которых гарантированно был длиннее рулона туалетной бумаги. Я хотела было тут же брякнуть про ту осеннюю ночь, когда мы с Берц ввалились в серебристо-зелёный дом, как вовремя сообразила, что смысла в этом ни на грош. Наверняка, как и в любом правиле, здесь было исключение, — например, под названием Особый Случай.

Ладно, я была не против правил, особенно, если она собиралась разжёвывать мне, что да почему, и класть в рот в готовом виде — да только на каждое из них наверняка приходилась толпа этих самых Особых Случаев, предугадать которые я могла, если бы у меня вдруг неожиданно прорезался третий глаз. Я мысленно застонала.

С улицы раздались какие-то звуки; похоже, двое прислоняли к стеночке нашей кафешки третьего, и вытрясали из него либо деньги, либо душу. Я провела рукой по запотевшему окну. Серая муть со стекла моментом превратилась в воду, радостно потекла по моему предплечью и закапала на пол.

Не знаю, как насчёт особых случаев, а у этого третьего в гражданке сегодня явно был Особый День под названием "Непруха". Двое в форме военного патруля задались целью для начала вколотить его в стену. Что они планировали на потом, было не моего ума дело.

Адель напротив меня тоже придвинулась к окну и протёрла запотевшее стекло.

А я сидела, как полный кретин — и, хоть ты тресни, не могла придумать какую-то экстренную тему, чтобы отвлечь её от панорамы за окном — и от кровавых пятен на стене от пальцев этого кренделя в гражданке.

Я видела эти пятна даже отсюда.

Наконец, ему быстро заломили назад руку, тут же подъехал внедорожник, и все трое исчезли внутри, не забыв напоследок приложить арестованного башкой об крышу. Я уже не смотрела на улицу — что мне было от сцены, которую я видела десятки раз? Я пялилась на Адель — и пыталась понять, что происходит у неё внутри. Хотя, ей Богу, мне было наплевать на мужика, которому сегодня не повезло.

Ко всему прочему из моей головы окончательно испарились мысли о том, кто есть кто. Даже если мне снова начали бы засирать пропагандой башку, не думаю, что что-то бы изменилось. Ничего не изменилось бы, даже если бы неожиданно воскресли папаша и мамаша и первым делом захотели прочистить мне мозги. По идее, если меня что-то не устраивало, я могла запросто взять и приложить докторшу мордой о стол, сдать патрулю "до выяснения" или пристрелить, окажись под рукой оружие — и не думаю, чтоб за это меня отдали под трибунал, — потому что здесь и сейчас рулили совершенно другие правила, и совершенно другие люди. Хотя бы те, что пять минут назад уехали отсюда в служебной машине. Но на деле я принимала эти её приморочки и при этом чуть ли не прыгала от восторга.

— У тебя остывает чай, — напомнила Адель, с удивительным спокойствием отвернувшись от окна.

И впрямь — передо мной стоял стакан с чаем, про который я напрочь забыла. Я схватилась за него, будто это было последнее, что связывало меня с реальным миром, и выпила парой больших глотков.

Чёрт подери! Весь этот совсем не остывший чай бухнулся в желудок, и тут же мне захотелось, чтоб рядом срочно оказался стакан со льдом, куда можно было бы засунуть язык.

— Что с тобой? — спросила Адель. — Посмотри на себя в зеркало. Ты похожа на помидор, — она скептически оглядела меня с таким видом, будто собиралась уличить в том, что я занимаюсь под столом какими-нибудь непристойностями.

— Чёрт с ним, с помидором, — мне снова стало смешно — особенно когда я представила свою красную рожу. — Продолжаем разговор? Я подумала — а вдруг узнаю о тебе что-нибудь новенькое?

— Может, и узнаешь, — согласилась она. — Одно новенькое я могу сказать прямо сейчас — понятия не имею, зачем, но мне зачем-то надо слушать про это. Хотя, сама понимаешь, все твои рассказки точно не входят в список тем для светских бесед.

— То есть, ты хочешь, чтобы я в очередной раз вывалила тебе какое-нибудь дерьмо? — уточнила я.

— Похоже на то, — мрачно сказала она. — Может, не важно, что ты вывалишь дерьмо или что-то там ещё. Может, всё дело в том, что это сделаешь ты?

— Если я правильно поняла, ты не прочь в очередной раз послушать всю эту мутотень про Ника, подвальное окно, лавандос строго наличными, про сама-знаешь-что, и так далее? — мне просто не верилось, что на эти мои байки-из-склепа можно подсесть, как на тот же промедол.

— Не прочь, — подтвердила она. — И ещё я не прочь узнать, о чём ты думаешь на самом деле.

Передо мной снова будто шарахнули об пол чем-то, что разбилось и окатило меня кипятком. Словно грохнулся на пол стакан с чаем, который только что проносила мимо официантка, а я на мгновение примёрзла к стулу — перед тем, как заорать или треснуть кулаком по столешнице.

Но я почему-то не заорала, и даже не выругалась. Будто где-то в мозгах снова щёлкнул рычажок, да и переключил меня на режим "comme il faut", как чёртова робота.

Докторша могла считать меня кем угодно — она, похоже, и думала про меня, что угодно, — но на этом я с самого начала поставила для себя точку, сказав "Да и хрен с тобой, док" — и мне на самом деле было всё равно. Я и была, наверное, дерьмом — но никто не имел права лепить мне что-то, что было явно не про меня. Пусть даже со стороны это и казалось полной ерундой.

— Значит, так, — решительно сказала я, — видать, даже слишком решительно, потому что она смотрела на меня во все глаза. — Я никогда не говорю того, чего не думаю на самом деле. Ты не против, если это тоже будет правилом?

— Хорошо, — покорно сказала она. — Значит, это правило номер два.