Потом я побрела в расположение, чтобы выпить эту дрянь и отключиться от чёрных заборов-заборов-заборов… бесконечных чёрных заборов, которым нечего было делать, кроме как по какой-то непонятной причине вертеться у меня в башке. Там было что-то ещё, кроме автоматных очередей, грязи в канаве и запаха обгорающей краски и раскалённого металла — а вот что, я не знала, и потому мне казалось, что эта заборная свистопляска уже никогда не кончится.

— Ну, и что это у нас там такое? — спросила Джонсон — думаю, в прошлой жизни она точно была овчаркой на таможне.

— Какое — такое? — уточнила я. Мне на фиг не упёрлось зажимать спирт, но надо же было хоть что-то сказать?

— Только не говори, что это очередные пироги с котятами, — Джонсон хищно потянула носом воздух.

— И не скажу, — я пожала плечами.

— И не говори, — она сварганила из полотенца салфетку и засунула за шиворот.

— И не скажу, — повторила я и выставила на тумбочку литровую бутыль. Поверхность жидкости плескалась чуть выше середины.

— Ага, — сказала Джонсон и, рывком приподнявшись, бойко затопала прочь.

— Э! Ты куда? — я слегка растерялась, и до кучи у меня всё ещё звенело в ушах и в голове.

— За твоей банкой, — еле слышно сказала она. — Тише ты.

— Какой ещё банкой? — тупо спросила я.

— За большой и стеклянной, Ковальчик, — язвительно заметила она. — И за водой. Ты же не собираешься пить эту штуку неразбавленной?

Прошла какая-нибудь пара минут, и Джонсон уже была тут как тут, вернувшись в обнимку с мокрой банкой, которую она нежно прижимала к груди. Мне показалось, что она возникла рядом так быстро, точно вода материализовалась у неё в руках прямо за дверью.

Мы разлили это дело по кружкам и молча выпили. Потом ещё раз выпили. И я не догоняла, почему я не чувствую вкуса. Совсем.

— А ты чистого глотни, — посоветовала Джонсон. — С непривычки проберёт только в путь.

Я взяла бутылку и, недолго думая, отхлебнула. Не знаю, где в тот момент была моя думалка, но говорилку и всё остальное парализовало минут на десять. Я помнила только то, что сидела на койке с открытой пастью, и, как дебил, пускала слюни, — а Джонсон с выпученными глазами одной рукой зажимала себе рот и нос, чтобы не заржать на весь этаж, а другой рукой пыталась впихнуть мне кусок чёрного хлеба.

— Не делай так больше, — наконец, сказала она.

— Кажется, я неделю буду пукать огнём, — еле выговорила я.

— Или делай, но тогда, когда я смогу проржаться. Иначе половина кайфа пропадает… — Джонсон закончила на какой-то непонятной ноте, точно её внезапно заткнули.

— Что? — спросила я и для верности щёлкнула пальцами у неё перед носом.

— Погоди-ка, — она нагнулась к тумбочке и принялась сосредоточенно вышвыривать оттуда всё подряд. А когда это увлекательное занятие было закончено, она разогнулась, держа в кулаке несколько ампул. Ампулы были с промедолом. Я ещё не успела забыть, как они выглядят.

— Кстати, о кайфе, — победно сказала она.

— Эээ… ты уверена? — осторожно спросила я.

— Слушай, прекращай, — легкомысленно сказала Джонсон, сворачивая у одной ампулы голову. — В следующий раз не кто-то, а мы с тобой запросто можем остаться посреди дороги с простреленной башкой — и вот тогда-то мы уже точно не оторвёмся. В аду, знаешь ли, таких услуг не предусмотрено.

Промедол разливался по венам, поднимаясь от ног горячей волной, и словно мягкой тёплой подушкой ударял в голову. Я уже начала догадываться, что если я сейчас не завалюсь спать, то поставлю на рога всю роту, если не весь город. Я легла на койку и смотрела, как слегка дрожат остатки жидкости в бутылке со спиртом. Наконец, бутылку сграбастала Джонсон с явным намерением допить, даже не разводя до состояния водки. Она могла пить чистый спирт, а я нет. Я хмыкнула и перевернулась на спину. Наверное, я так бы и заснула, не раздеваясь, вся облепленная этим дерьмом из канавы, если бы не вспомнила ту ночь в доме с выбитыми окнами, вместе с пьяным доктором, когда она вот так же пила неразбавленный спирт, а осколки стёкол на полу звенели, будто телефон далеко-далеко…

Я блаженно улыбнулась и подсунула руку под голову. Вместо потолка уже замелькали какие-то кадры, выдёргивая мой разум на грань между реальностью и наркотическим бредом… Где-то далеко-далеко… Далеко-далеко… звонил телефон…

И тут меня словно окатило холодной водой, и выдернуло в другую реальность — дальше, дальше, к чёрным заборам и сгоревшему грузовику, и ещё дальше, в проклятый посёлок с черепичными крышами и резиновым человеком-мячом…

Я вскочила и чуть не навернулась — расположение с какой-то радости не стояло на месте, а рывками вращалось вокруг меня, — а в голове хороводились мысли, словно скользили друг за другом по леске бусины от стеклянной гирлянды, какую цепляют на ёлку. Телефоны по военному времени имелись только в органах управления населённым пунктом. Время выхода колонны знала одна Берц. И день, и час, и минуту. На подготовку засады тоже требовалось время, хотя бы начиная с того момента, когда колонна тронулась — ну, и, заканчивая началом атаки. И времени у этих козлов было ровно столько, и не больше, потому что иначе они успели хотя бы заложить фугас.

Я в готовом виде вывалила это Джонсон. Некоторое время она сидела молча, а вот что было потом, я помнила уже какими-то кусками. Я помнила, что мы, пылая праведным гневом, нарезали круги около гаража, то и дело вляпываясь в собачье дерьмо, которым был живописно украшен пустырь по соседству. Но я не совсем понимаю, на кой шут мы хотели угнать БТР, если всё одно не проехали бы на нём и десяти метров. Наконец, мы отловили пацана из автороты, который под покровом ночи крался из самохода, и, прислонив его к стене, принялись доходчиво объяснять, что к чему. Пацан, который смотрел на нас, как кролик на сразу двух удавов, вывел из бокса внедорожник и через минуту мы уже мчались в ночи, замышляя кровавую месть.

За автомобильными стёклами было черным-черно — и это были просто стёкла, а не броня бэтера, и не брезент кузова, где ты сидишь плечом к плечу с товарищем. Это было как когда-то, давным-давно. Там тоже была облезлая легковушка, и дорога за двести километров в один из городков мегаполиса, а потом была дорога обратно, и тёмный ночной лес с липкими шишками и опавшей хвоей, которая скользила под ногами, как намыленная…

Это случилось, когда Ник сообщил, что нашего поставщика взяли с поличным.

— Послушай, у нас проблемы, — заявил он с порога — и тут же замахал руками: — Нет-нет, не то, что ты думаешь.

Ясен пень, при слове проблемы я думала только одно. Проблемы всегда имели две руки, две ноги и тупую башку, в которой требовалось проделать дырку, ну, или изобрести какой-нибудь ещё способ. По изобретению действенных способов специалистом был Ник, а вот всё остальное почти всегда ложилось на меня.

— Откуда ты знаешь, что я думаю? — настороженно спросила я.

Ник плюхнулся на табуретку, которая жалобно пискнула и накренилась на бок, и сообщил:

— Тони засыпался.

— И? — сказала я.

— Что — и? — удивился Ник. — Тебе надо объяснять?

— Зачем? — хмуро справилась я. Сотрясать воздух объяснениями было без надобности. Тони — это был опт, это были деньги, которые мы делали на разнице в цене опта и розницы. А теперь добрая половина бизнеса накрывалась медным тазом.

— Что — зачем? — раздражённо спросил Ник. — Ты же сама сказала это твоё "И?" с вопросительным знаком, или нет?

— Я хотела узнать, что мы будем делать дальше, — пояснила я.

— Мне иногда кажется, что всё пропало, — устало сказал Ник. — Вот знаешь — взяло, и ухнуло куда-то в тартарары. И тогда мне хочется просто сесть и сидеть, не шевелясь.

— Сиди, не вопрос, — разрешила я.

— Сижу, — покорно согласился он. — Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь.

— Ну да, — согласилась я.

За окном периодически шкрябали чьи-то ботинки, где-то мяукала кошка — мне казалось, что в подвале, — но на самом деле я не думала, что кто-то по доброй воле полезет под землю ещё глубже, чем я.