– Паша, – подойдя к столу секретаря, Алексей Николаевич спокойным, но твердым, не допускающим ослушания тоном, громко и четко сказал, как отрубил, – дело срочное и не терпящее отлагательств. Касается тебя, но это не по работе. В твоих интересах нас выслушать. Я не один. Со мной человек.

Не дождавшись ответа и жестом пригласив стоявшего неподалеку седовласого мужчину следовать за ним, решительным шагом направился к кабинету.

– Алексей, ну какие могут быть дела среди ночи? – вместо «здравствуй», мимоходом бросив тяжелый взгляд на Комиссарова, раздраженно спросил Пал Палыч. – Ты меня прости, но я занят, как черт. Может, завтра?

– Завтра ты мне можешь этого не простить, хотя подобные сентименты в наших с тобой отношениях с каждым днем меня волнуют все меньше и меньше. Ну так что, ты уделишь нам время или мы уходим?

– Хорошо, Алексей Николаевич, я слушаю тебя. Только, если можно, в темпе.

– Познакомьтесь для начала, – повернувшись к стоявшему у дверей седовласому мужчине, сказал Комиссаров.

Они обменялись сухим холодным рукопожатием через стол, не посмотрев друг другу в глаза, причем Остроголов не стал утруждать себя вставанием.

– Егор Борисович.

– Пал Палыч… Вы, господа, присаживайтесь, если хотите, – равнодушно предложил им олигарх.

– Спасибо, Паша, – ответил за Егора Борисовича Комиссаров, – но рассиживаться нам некогда. Твоя приемная дочь, Паша, сегодня вечером исчезла вместе с ребенком. И, естественно, никто не знает, как это произошло. Лично я предполагал, – недобро ухмыльнувшись, добавил он после секундной паузы, – что они обе в газообразном состоянии ушли через дымоход твоего роскошного камина с изразцами. Ну а дальше, как водится, при помощи метлы и ступы…

Не будем описывать стадии восприятия Остроголовым данного события: от банального «не верю», затем, как «ушат холодной воды» на голову, до памятникоподобного оцементированного состояния тела и сознания. Опустим богатую палитру внутренних переживаний героя и продолжим повествование на его конкретном физическом действии, когда судорожными движениями пальцев Пал Палыч схватил телефонную трубку.

– Не надо, Паша! – непререкаемо-твердо остановил его Комиссаров, отчего олигарх вздрогнул, растерянно, как пятилетний пацан, глядя на Алексея. – Не надо звонить Николаю. Не надо. А то ты сейчас дров наломаешь, а он здесь совершенно ни при чем. В этой истории, кроме меня и тебя, виноватых нет. Произошло то, что и должно было случиться.

– Что?! Что должно было случиться?! – вскочив с кресла, как резанный заорал Остроголов. – Чего ты там мелешь, идиот?! Что естественно?! Что ее украли?! Это, по-твоему, должно было случиться?! Я же знаю, как вы все ее ненавидите! Ну как же, она же вам всем кормушку перекрыла! Да я все отдам! Слышишь, все, любые деньги, чтобы мне ее вернули!.. Господи, доченька моя, – он упал на колени, неистово крестясь, – только бы ты была жива! Только бы они с тобой ничего не сделали! Только бы ты была жива!..

– Прекрати истерику, олигарх, – не то с презрением, не то с сожалением прервал стенания Пал Палыча Комиссаров. – Жива твоя Лариса. Живее всех живых. Никуда не денется, к сожалению.

– Что, что тебе известно? Говори! Убью! – Остроголов набросился на своего бывшего друга, схватив его за отвороты плаща.

Хирурги, как правило, ребята не робкого десятка. Когда ежедневно имеешь дело с анатомией человеческого несовершенства, философия страха трансформируется невероятно, приобретая иные пласты восприятия бытовых ситуаций.

Без суеты, отодрав от плаща руки Остроголова и крепко держа их за запястья, Комиссаров медленно и членораздельно произнес:

– Угомонись, всемогущий. Успокойся и выслушай, пожалуйста, то, ради чего мы с Егором Борисовичем приперлись к тебе сюда среди ночи. Была охота смотреть на твою самодовольную физиономию. Иди, сядь в свое кресло и слушай.

Пал Палыч смотрел на Алексея взглядом изрядно подвыпившего человека с полуопущенными, залитыми свинцом веками и, вероятно, только невозмутимое спокойствие, исходившее от Комиссарова, заставило Остроголова вернуться к себе на рабочее место. Грузно, всем телом рухнул он в большое кожаное кресло.

– Егор Борисович патологоанатом, – невозмутимо продолжил Алексей Николаевич. – Он делал вскрытие скончавшейся при родах Елены Ивановны Зямкиной. То бишь баронессы. Егор Борисович, – обратился он к доктору, – может, вы нам лучше сами расскажете.

– Да-да, конечно, – тоже без лишней суеты ответил тот. – Только я все-таки, если можно, с вашего позволения, присяду.

Не произнеся столь «редко» повторявшуюся в этой истории фразу: «В ногах правды нет», Егор Борисович присел на край одного из стульев, стоявших вдоль длинного стола для нагоняев.

– Постараюсь не отнимать у вас много времени, Пал Палыч. Видите ли, у меня довольно солидная медицинская практика. Вот уже почти тридцать лет, как я только и занимаюсь тем, что режу покойников… – было заметно, что Егор Борисович сильно взволнован. – Да-да, я буду краток… В общем, то, с чем я столкнулся при вскрытии вашей… подопечной, ни по каким законам… И ни в какие рамки здравого ума не укладывается. Это, конечно, абсурд, сумасшествие, но только я это видел своими собственными глазами. Сначала я решил, что сошел с ума, но потом, к счастью, поговорив с Алексеем Николаевичем… дай вам Бог здоровья, кстати, – он благодарно кивнул Комиссарову, – понял, что это, слава Богу, пока еще не так. Видите ли, Пал Палыч, на моих глазах за минуту ее органы истлели и превратились в труху… В пыль, одним словом… И то же самое происходило с тканями, – не спрашивая разрешения, он закурил сигарету, тут же начав стряхивать в никуда еще не образовавшийся на ней пепел, широко раскрытыми глазами глядя перед собой в одну точку. – Судя по всему, сознание-то я не терял, так как, когда очнулся, по-прежнему был на ногах. Скорее всего оно просто отключилось или же что-то другое… В общем, передо мной уже был скелет. И не просто скелет, а череп и кости, которым не меньше двухсот – двухсот пятидесяти лет! Вы себе представляете? А я очень хорошо разбираюсь в антропологии…

– Теперь ты понимаешь, чего мне стоило похоронить все то, что от нее осталось, ну хотя бы по-людски, – услышал Пал Палыч глухой усталый голос Комиссарова. – Чтобы все это, в конце концов, не просочилось куда не надо. А, не дай Бог, пронюхали бы. И что? Куда труп дели? Ведь никто бы не поверил. Потому что, действительно, такого не бывает… Понимаешь ли… Да ты еще тогда все доставал меня, руками как полоумный размахивал: почему в закрытом гробу? Да какая тебе разница-то, по большому счету?

– Признаю: весьма забавная история. Только при чем здесь моя дочь? И какая связь с ее сегодняшним исчезновением? – это говорил не Остроголов. Это произносил робот металлическим голосом, лишенным интонаций.

– А уж это, если позволишь, я тебе сам дорасскажу, – Алексей Николаевич не стал садиться. Он стоял в центре кабинета, скрестив на груди руки. – Если еще помнишь, ты как-то попросил меня сделать твоей приемной дочери анализ крови на ДНК? Помнишь? Ну так вот, я его сделал. Перед самой смертью, наверное, что-то поняв в последний момент, баронесса заклинала меня не отдавать ее ребенка. Кому именно, сказать не успела. Теперь-то понятно, кому. А тогда какое-то шестое или десятое чувство подсказало мне необходимость сделать такой же анализ и у новорожденной. Что меня побудило: до сих пор не пойму, – он вплотную подошел к столу, за которым, съежившись, прилипнув к креслу, в неестественной позе сидел глава крупнейшего холдинга в стране. – Вот только, господин Остроголов, я себе даже гипотетически не могу представить четырнадцатилетнего Федора Зямкина – царство ему небесное – отцом твоей приемной дочери. А то, что баронесса никогда раньше не рожала – могу, где хочешь, убедительно этому свидетельствовать. Однако, факты, гражданин олигарх, как известно, вещь очень упрямая и против них не попрешь. И вот когда сравнили – а здесь ошибки быть не может – анализы Ларисы Павловны и новорожденной, то выяснилось – ты уж не обессудь, – что они самые что ни на есть родные сестры и кровь у них одна. Вот так-то, Паша. Такие у нас чудеса. Теперь ты, надеюсь, все понял?