Набрав код, Пал Палыч открыл дверь и вышел во двор. Твердым, размеренным шагом дошел до центра двора и остановился. Краем глаза он увидел, что охрана следовала за ним, строго соблюдая дистанцию.

– Ну вот, Никита, как сказал, так и сделал. Ты уж меня, старина, подкорректируй, пожалуйста. Так, чтобы я встал к тебе лицом.

– Повернись немного левее, – глухо прозвучало в трубке.

– Вот так нормально?

– Спасибо, Паша, лучше не бывает.

– Тогда у меня к тебе небольшая просьба. Так сказать, по старой дружбе. Не хочу я лежать в гробу на собственной панихиде с простреленной башкой. Сделай одолжение, пальни мне в сердце. Благодарю за службу. Прощай и не тяни резину.

Остроголов отбросил в сторону свой телефон и прикрыл рукою крестик, нащупав его под рубашкой.

С четырех сторон двор был изолирован от ветра, и снег, падавший на старушку Москву, покружив над крышей, медленно ложился на уединенный пятачок безветрия. А Пал Палыч, подняв голову, смотрел на эту завораживающую красоту и не думал о смерти: «Добро там, где любовь. А любовь всегда там, где красота».

Прицел задрожал, но еле слышный, как щелчок, выстрел раздался.

Пал Палыча с силой отбросило назад, но он остался стоять на ногах. В эту секунду его широко открытые глаза выражали столь неподдельное удивление, что могло создаться впечатление, будто он давно забыл, зачем здесь оказался. Держась обеими руками за сердце, Пал Палыч сделал несколько шагов вперед и упал в метре от карниза одного из внутренних подъездов двора.

С точки зрения киллера, место для соприкосновения с землей жертва себе выбрала, мягко говоря, крайне неудачное. Не было ни малейшей возможности произвести контрольный выстрел в голову. Плохо, когда профессионалу для четкого выполнения поставленной задачи катастрофически не хватает времени. Вообще, такое ощущение, что матушка-Россия, куда ни сунься, один большой аврал на вечно тонущем корабле.

Первое, что увидел Пал Палыч, открыв глаза, идеально побеленный потолок. «А ведь не случайно свет называют белым», – подумалось ему. Но, повнимательнее приглядевшись и заметив на «белом свете» некоторые разводы с шероховатостями, слегка расстроился: «Так это всего-навсего потолок. Значит, я, судя по всему, где-то в больнице. Но не дома. Это точно».

Слегка повернув голову, увидел над собой стеклянную капельницу с прозрачным раствором, перманентно пускавшим пузыри. Проследив глазами путь стекания жидкости по тонкой трубке вниз, добрался до своей руки, в вену которой была введена игла. «А вот это уже лишнее», – сказал он себе и другой рукой спокойно вытащил иглу из вены. То же самое произошло с наклеенными на виски, предплечье и грудь электродами, служившими, вероятно, в качестве датчиков. Освободившись от обилия проводов, Пал Палыч без малейших усилий поднялся с кровати, свесив с нее босые ноги. И движение сие – разве что немного скрипнула кровать – было им проделано с такой необычайной легкостью, словно каких-нибудь десять минут назад он прилег немного отдохнуть, даже не успев толком задремать. Затем, опустив голову, уставился на свою грудную клетку, на которой с момента его рождения никогда не было, что называется, креста. А сейчас он был. Вырезанный из эвкалипта, с причудливым орнаментом, на обыкновенной хлопковой веревочке.

Положив крестик на ладонь, Пал Палыч глубоко задумался, просидев так несколько секунд, не шелохнувшись, не отрывая взгляда от ладони: «И что? Прожил почти полвека в своем дурном, но очень событийном анекдоте, который, впрочем, так далек от логики и понимания нормального, простого человека, под вечер приходящего домой с рутинной, опостылевшей работы к унылой, вечно недовольной, уставшей от убогости жене. И вот он ритуально надевает у порога свои законные протертые до дыр вельветовые тапки, целует мимоходом обиженных вниманием и ласкою детей, проходит в ванную, где много лет назад, словно ирония, от стенки откололся кафель в изящном шахматном порядке, – тогда простой, нормальный человек включает в ванной воду до упора, на полную катушку, чтобы, не дай-то Бог, его рыданья мог услышать кто-то из домашних, садится на пол и, закрыв лицо руками, зло шлет проклятия жестокостям судьбы.

Лишь формы разные, но суть одна: мы с ним похожи, как две капли, и смысл проблем один и тот же. И он и я с рожденья и до смерти пред Богом одинаково равны. Я только миллиарды в гроб с собой не положу, а он не сможет заработать их при жизни. Ибо не создан, не рожден для риска. Он расплатился бедностью за трусость… А я? Богатством за уныние души?..

Да, впрочем, истина проста. Мы с ним похожи тем, что одинаково пусты и бездуховны. Ведь только мысль, несущая в себе любовь, способна созидать и придавать гармонию творцу».

– Мой Боже! Я же тебя видел! – застегивая пуговицы пижамы, вслух произнес Пал Палыч, глядя на потолок с улыбкою ребенка. – Когда к тебе приходят после этой суеты, твое сияние не знает укоризны. Вокруг тебя всегда одно тепло и в бесконечность уходящее прощенье. А твой, как свет звезды, неповторимый юмор?.. Не это ль есть любовь? Недаром говорят: от Бога.

Так он просидел еще какое-то время, погруженный в свои мысли и воспоминания, а когда решил осмотреться, его взгляд встретился с обезумевшими от страха глазами Эльвиры, вероятно, уснувшей в большом, стоящем в углу палаты кожаном кресле и недавно разбуженной звуком еле слышно скрипнувшей кровати.

Да, да. Это была та самая Эльвира, которая поздним февральским вечером приехала к нему домой с ошеломляющей новостью.

– Здравствуй, Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. Ты чего тут делаешь, феминистка?

– Я!.. Я, Пашенька!.. – Эльвира никак не могла прийти в себя, отчего собственный язык плохо ее слушался, а нижняя челюсть часто ударялась о верхнюю. К тому же у нее перехватило дыхание, и она, будучи человеком крайне эмоциональным, в довершение всего была готова органично хлопнуться в обморок. Говоря иными словами: за Эльвиру Тарасовну становилось страшновато.

Видя такое состояние своей старой знакомой, Пал Палыч хотел, было, встать с кровати и подойти к ней, чтобы хоть как-то немного успокоить, но подобные действия с его стороны вызвали у Эльвиры куда более странную реакцию: с вытаращенными слезящимися глазами, безадресно помахав рукой перед своим носом, она громко промычала что-то совершенно невразумительное, зачем-то при этом запрокинув ноги на оба подлокотника, плавно сползая по спинке кресла.

Дабы легко возбудимой мадам Касперчак, в девичестве Зусман, не сделалось еще хуже, Пал Палычу пришлось незамедлительно ретироваться на прежнее место. Немного подумав, он лег обратно в свою больничную койку, тихо сказав ей: «Ты, Эльвирочка, успокойся, а я пока полежу. Когда придешь в себя, позови меня! Хорошо? Не волнуйся, я спать не буду».

«Да, видно, долго я отсутствовал, – подумал про себя Пал Палыч, – раз такие реакции на мое пробуждение. Ладно, полежим еще немного. А то ведь и впрямь скорую вызывать придется».

– Паша!.. – донеслось наконец из дальнего угла палаты. Боясь сделать лишнее движение, Пал Палыч осторожно повернул голову в сторону Эльвиры, по-прежнему оставаясь, будто в гробу усопший, неподвижно лежать на кровати.

– Пашенька!.. – госпожа Касперчак сделала еще одну попытку обратиться к нему, при этом часто всхлипывая и шмурыгая носом. – Ты меня спрашивал, что я здесь делаю? А я дежурю, Паша. Мы тут график дежурств установили. Сегодня как раз моя очередь. Вот… Пашенька, а как ты себя чувствуешь?

– Да, по-моему, этот вопрос мне, скорее, впору задать тебе.

– Нет-нет, я уже все… Я уже нормально.

– Скажи, встать-то мне теперь можно? А то с тобою все бока отлежишь.

– Конечно, Пашенька. Ты меня прости. Просто так неожиданно.

– Ну, за неожиданность и ты меня тоже прости.

Не без удовольствия, во второй раз встав с кровати, внимательно посмотрел на Эльвиру. Да, можно было сказать, что она уже оправилась от шока, но, как ему показалось, еще не до конца.